зайти им в тыл. Здесь мы их всех и уложим.
— Что там? — уже не слушая юношу, озабоченно сказал отец, указывая в даль.
В миле от них у подножия пологого холма Публий увидел туманное пятно и не сразу понял, что это пыльное облако.
Консул остановил отряд и велел ему перестроиться, чтобы охватить как можно больший участок равнины. Облако ширилось и удлинялось, надвигаясь на них. Наконец его фронт замедлился, и римляне различили пунийских всадников, которые после некоторого замешательства тоже стали разворачиваться поперек долины. Гуща карфагенских сил все еще скрывалась в пыли.
Через некоторое время выяснилось, что враг намерен сразиться. Чернота, выползающая из-под пылевого облака, растекалась по равнине широким строем конных подразделений. Судя по всему, римляне встретились с пунийской конницей, которая так же, как и они, вышла на разведку.
Консул подвел свое войско ближе к противнику и построил его к бою. Впереди расположилась легковооруженная пехота и галльская конница, а далее стояли римские и союзнические турмы. Первыми воинский клич издали африканцы и устремились вперед. Римские метатели, оробев, слишком поспешно, а потому почти бесполезно, выпустили свои снаряды и торопливо скрылись за рядами всадников. Началось конное сражение. Долгое время Победа колебалась, выбирая достойнейшего. Воины обеих сторон бились ожесточенно, стремясь отличиться перед своими полководцами. О том, что у противника руководит боем сам Ганнибал, римляне узнали скоро: Пуниец намеренно показался им на глаза, видимо считая, что его присутствие должно поколебать стойкость римлян. Вдруг из-за рядов ливийской и испанской конницы появились полчища нумидийцев, которые растянули фронт за пределы досягаемости для меньшей количественно да еще и сгрудившейся в центре римской армии и стали окружать противника, метя ему в тыл. Легковооруженная пехота, занимавшая теперь позицию позади основных сил, обнаружила опасность атаки нумидийцев и бросилась бежать. Услышав панические крики у себя в тылу, галлы, составлявшие первый ряд, также ударились в бегство, внося разлад в ряды римских всадников. Через несколько мгновений все войско готово было позорно оставить строй, но в этот момент вперед пробился консул и, увлекая за собою лучших граждан, бросился в ряды карфагенян. На некоторое время восстановилось равновесие, но тут Сципион упал с коня, сраженный вражеским копьем, и это окончательно сломило римлян.
Публий с начала сражения пробивался на передовую сквозь ряды союзников и галлов. Он достиг врага, когда отец с кучкой бойцов бросился в атаку, чтобы переломить ход боя и настичь ускользающую Викторию. Однако, прежде чем Публий успел присоединиться к этому отряду, консул на его глазах пал, пронзенный врагом. Следом погибли еще трое растерявшихся солдат. Вокруг полководца образовалась пустота, и двое африканцев спрыгнули с коней, чтобы завладеть его телом.
Тут Публий взорвался ярым гневом, какого никто не подозревал в столь, казалось, уравновешенном, рассудительном юноше. Он забыл об осторожности, необходимой в первом бою, когда новобранец ввиду неопытности выступает не столько стяжателем славы, сколько добычей соперника, забыл о своем великом предназначении и рванулся напролом во вражеский строй, разом поставив под удар свои надежды, свое будущее. В следующий миг конь грудью проглотил копье и рухнул. Публий не помнил, что упал с коня, и уже бежал с мечом в руке. Из гущи вражеского строя в него полетели сразу два дротика. По недостатку сноровки он проглядел момент броска и, когда заметил нападение, увернуться от смертоносных снарядов уже не было возможности. В события вмешалась судьба и пронесла дроты мимо: один пролетел за спиною, другой у груди, так что двигайся он медленнее — был бы поражен первым, чуть быстрее — вторым.
Его меч обрушился на голову пунийца, когда тот, склонившись над поверженным Сципионом, уже готов был нечестивою рукою коснуться консула. Брызнула кровь, и африканец тяжело повалился на землю, правда, меч, разрубив кожаный с медными накладками шлем, развернулся плашмя и не столько ранил противника, сколько оглушил его. Другой охотник за добычей шустро отпрянул в сторону. Публий припал к отцу и недоуменно смотрел на торчащее из груди копье, он не мог осознать, как могло столь грубо внедриться нечто чужеродное в дорогое ему тело. Тут подоспели другие римляне, увлеченные вперед воинственным порывом юноши, и отбросили карфагенян на два десятка шагов. Кто-то оказался рядом с Публием и решительно выдернул зловещее копье. Консул судорожно дернулся и застонал. Только теперь сын понял, что отец жив, а также догадался, что пребывает он в бессознательном состоянии, иначе ничто не вырвало бы стон из его груди. Вдвоем с солдатом они обвязали рану лоскутом туники, положили раненого на коня и под прикрытием дружно бившихся за своего полководца нескольких десятков всадников, которые спешились для поддержания строя, организованно двинулись по направлению к своему лагерю. Эта группа как бы стала центром кристаллизации всей армии, и римляне относительно благополучно вышли из боя, а затем отступили на укрепленную позицию.
В лагере консул пришел в себя. Его рану обработали травами и предоставили ему отдых. После этого все вышли из претория, кроме ликторов и врача.
Надвигалась ночь. Публий шел по главной улице лагеря, спотыкаясь на ровной дороге. Ему казалось, что настал конец света и его родной Рим ждет крах. Он презирал себя за то, что оказался участником позорной бойни, за свое бессилие остановить злой рок, прервать дурную череду событий, да и вообще что- либо изменить, страдал за отца, за его поражение и его рану. Он мысленно возвращался к событиям уходящего дня и не мог понять, где была совершена ошибка, повлекшая римлян в пропасть бесславия. Дойдя до правых ворот, Публий автоматически развернулся и двинулся вдоль палаток велитов. Так он ходил по расположению армии, боясь остаться наедине с отчаянием в своем шатре, до той поры, когда ночь брезгливо накрыла завесой мрака позорную картину дрожащего за частоколом лагеря, не помышляющего более о сражении войска.
На исходе второй стражи консул дал приказ тихо покинуть лагерь, взяв с собою только самое необходимое. Из задних ворот потянулась унылая вереница хмурых солдат в направлении к Паду.
Пунийцы праздновали свой успех, потому римляне благополучно достигли реки и по своему мосту перебрались на правый берег, устремляясь далее к Плаценции. Арьергард тотчас приступил к разрушению моста, чтобы он не достался врагу. Однако переправа поглотила всю ночь, и ломали мост уже на рассвете. Нумидийская конница, рыскавшая в окрестностях, захватила несколько центурий, занятых этой операцией на берегу противника, но спасти мост африканцам все же не удалось.
Во время марша пошел дождь. Бессонная ночь, грязь, сырость, угрюмые толпы как нельзя более подходили душевному состоянию Публия. Он шел пешком, так как верный его конь навсегда остался у Тицина. При каждом шаге сапоги скользили, и пальцы ног, выступающие из прорези, утопали в холодной жиже. Следом, как всегда молча, плелся Фауст с поклажей. Хлюпанье в грязи тысяч ног сливалось в какой- то удручающе насмешливый хор. К концу этой кошмарной ночи Публий начал сожалеть, что остался жив.
До Плаценции римляне добрались без происшествий, от вражеского преследования их избавила быстрота действий. Возле города был возведен лагерь.
К этому времени физическая усталость и безысходность в мыслях довели Публия до состояния крайнего отупения. Он уже ни о чем не думал, ничего не страшился и ничего не хотел. Ему чудилось, что он тяжело болен, и когда наконец настало время отдыха, то будто бы не сон сошел к нему, а одурманила его лихорадка.
Утро удивило его легкостью в теле. Молодость сделала свое дело: силы восстановились. Физическая бодрость освежила и дух. Нерастраченные запасы надежд помогли увидеть настоящее положение в менее пасмурном свете. У него забрезжила мысль, что не все еще потеряно.
Первым делом Публий отправился к консульской палатке. Ликторы задержали его у входа, так как у Сципиона проходило совещание с легатами и первыми центурионами легионов. По окончании совета все выходившие от консула имели сосредоточенный, деловой вид, сменивший прежнюю растерянность. Полководец был утомлен беседой с офицерами и центурионами, но все же принял сына. Публий поспешно ступил в преторий и, напряженно вглядываясь в белевшее в сумраке палатки лицо, как можно бодрее сказал:
— Отец, как твое самочувствие? Не ранил ли ты свою рану, не скончалась ли она в едва заметный рубец, сраженная твоей волей?
— Рана не опасна, но отнимает силы, — надтреснутым от усталости голосом сказал Публий старший.
