уговаривал коллегу, если уж он твердо намерен вступить в бой, то, по крайней мере, действовать на выгодной позиции, не сходить с холмов.
Дух битвы реял в воздухе. Было ясно, что, если схватка с врагом не состоится сегодня, она произойдет завтра, может быть, на третий день, но неотвратимо все решится в ближайшее время, до устройства зимнего лагеря.
Публий жаждал боя не менее Семпрония, но он не доверял плебейскому консулу. Не обнаружив ясно его слабостей, он угадывал их чутьем; не та это была личность, которая способна выиграть такую войну. Публий ждал выздоровления отца, с ним он желал бы выйти против Ганнибала.
В эту длинную ночь декабрь поливал лагерь нудным холодным дождем. Публию не спалось, ему было особенно тревожно. Снова в памяти оживали сцены в храме, но вносимое ими просветление затушевывалось позором у Тицина, грубо ударившим по его мечтам. Вообще, трудно было надеяться на что-либо хорошее в такую удручающую слякоть, когда сама природа тяжело больна, капает слезами, зябнет и хлюпает от насморка. Но ведь то же зимнее уныние окружает и пунийцев. Одна погода стоит над обоими лагерями, и для кого-то она станет счастливой. Подобными доводами, прилагая усилия воли, он пытался побороть свой пессимизм.
Когда бледное утро едва разбавило ночной сумрак, раздались крики у вала. Публий вышел из мокрой палатки на сырой воздух и узнал, что нумидийцы прискакали к самому рву и обстреливают часовых. Оскорбленный наглостью противника, Семпроний велел играть сигнал к выходу из лагеря. Поневоле пришлось отзываться трубачу и у корнелиева претория. И вот нумидийцев атакует римская конница, затем выходит за ворота все остальное войско, за исключением нескольких центурий, оставленных для охраны лагеря.
Публий оказался в первых рядах, но и в этот раз ему не удалось по-настоящему сразиться с врагом. Нумидийцы, отстреливаясь из луков, отступили к реке, затем и далее к ставке Ганнибала. Семпроний, преследуя врага, повел войско вброд через Требию. Вода поднялась от ливших все последние дни дождей и доходила солдатам до груди. На пунийский берег римляне выбрались окоченевшими от холода. К этому времени пошел мокрый снег. Продвинувшись около мили от реки, преследователи встретили организованный строй карфагенян и вынуждены были отступить, чтобы дождаться пехоты и перегруппировать свои ряды.
Публий стоял спешившись, держал за узду своего нового коня, которого купил у одного из местных племен, и, поеживаясь, смотрел на бурую колонну легионеров, выползающую из тумана и растворяющуюся в нем же с другой стороны, как будто проваливающуюся в Аид. Он не мог избавиться от восприятия происходящего как чего-то зловещего. Белесая смесь сумрака, тумана и снега как бы уже заранее погребала воинов.
Наконец Семпроний выстроил свое войско. В середине традиционно стояла пехота, фланги занимала конница, впереди легионов расположились метатели. Пунийцы построились аналогично, но по краям расставили еще и слонов.
Тем не менее, сражение долго не начиналось. Карфагеняне не торопились, а римляне, хотя изнемогали от стужи и голода, ибо, поспешив решить дело одним махом, покинули лагерь, не позавтракав, однако не решались атаковать неприятеля, плохо ориентируясь в тумане на местности у чужого лагеря.
Но вот туман несколько поредел, и противники, возбуждая себя воинственным кличем, двинулись навстречу друг другу. Публий, забыв о предчувствиях, вдохновенно летел на рваный строй испанской конницы. Он зло сшибся с врагом, копье застряло во вражеском щите, и его пришлось бросить. В ход пошли мечи. Сципион видел только одного противника, его яростные глаза, все остальное воспринималось как фон. Кто-то метил ему в спину, кто-то бросал дротик сбоку, Публий ничего этого не замечал.
Какая-то турма справа передавила строй врага, другая слева поддалась чужому напору, слои войск перемешались, и Публий потерял своего испанца. В сутолоке он увидел торчащее в крупе бившейся в предсмертных судорогах лошади копье, вырвал его и тут же вонзил в шею наскочившего на него вражеского всадника. Тот покачнулся, бросил оружие, обеими руками схватился за пронзившее его копье и с длинным душераздирающим воплем свалился под копыта своего коня. В этот миг Сципиону показалось, что время остановилось и навсегда оставило в его мозгу чудовищный рев жертвы, но в следующий момент он уже звенел мечом, отражая удары двоих испанцев.
В центре у противника начали бой балеарские пращники и прочие метатели. Однако они были смяты тяжелой римской пехотой и отведены Ганнибалом на фланги. После этого сошлись лучшие пехотные части обеих сторон и бились с равным мужеством, несмотря на то, что римляне были измотаны длинным переходом и переправой через Требию. Сместившиеся же на фланг пунийские легковооруженные пехотинцы накрыли римскую конницу тучей дротиков. Римские всадники и до этого едва сдерживали напор в два с половиной раза превосходящего противника. Вдобавок ко всему слоны устрашали не привыкших к ним италийских лошадей. В результате римская конница стала отступать. В этот момент с тыла ударил сочетавший пешие и конные силы отряд младшего брата пунийского вождя — Магона, что вызвало уже беспорядочное бегство римлян. Теперь только легионы, образовав круг, продолжали твердо держать свою позицию.
Сципион вначале был увлечен массой бегущих, затем ему удалось выбраться из беспорядочной толпы, которую избивала карфагенская конница, и присоединиться к легионной пехоте. Он еще не привык к новому коню и плохо управлял им, потому спрыгнул на землю и вступил в схватку как простой солдат. Десяток всадников, оставшихся от его отряда, поступили так же.
Все слилось в стремительное, злобное, безумное целое. Напряжение всех сил, всех чувств, кровь, боль, восторг, отчаяние, стоны, вопли, звон мечей, скрежет щитов, холодный дождь вперемешку со снегом, мелькание перекошенных в бешенстве лиц, пестрота одежд, металлический блеск доспехов, мельница сверкающих мечей, возвышения трупов — было нераздельно, казалось, что это существовало всегда и никогда ничего другого уже и не будет.
Несмотря на ужас нависшего поражения, Публий освоился с обстановкой боя и теперь чувствовал себя гораздо увереннее. Он стал ловко использовать арсенал нестандартных обманных движений и уверток, выработанных на тренировках, и успевал отражать удары, сыпавшиеся с разных сторон, будто уподобился двуликому Янусу и одновременно видел все вокруг. Перед его взором еще стоял пронзенный им испанец с дикими глазами. Публий познал успех, почуял запах крови, в нем проснулся охотничий инстинкт далеких предков, и теперь он разил врага во вдохновении, в этой концентрации животных сил в мгновенья постигая тот опыт боя, который другие добывали годами ратных трудов, расплачиваясь ранами и кровью. Упоенье боя захватило его, сообщая невиданные силы.
Он столкнулся с матерым ливийцем и, сразу оценив возможности противника, понял, что в открытом бою с ним не совладать, потому, скрывая свои истинные возможности, стал отступать, создавая впечатленье, будто не помышляет о победе. Когда же у африканца сложилось мнение, что перед ним беспомощный юнец, Публий провел стремительную атаку, мгновенными ударами разорвал защиту соперника и вонзил меч ему в живот. В неукротимой злобе ливиец вцепился руками в лезвие похищающего у него жизнь меча и попытался удержать его, чтобы безоружному римлянину отомстили подоспевшие товарищи. Умирая, он жаждал только одного: гибели обидчика и предвкушал ее, застывшее в гримасе смертельной боли лицо исказила теперь злорадная ухмылка, являя противоречивую смесь выражений. В этот миг на Сципиона напал другой воин. Публий изо всех сил рванул меч, и руки ливийца утонули в крови, тогда тот извернулся и попытался схватить лезвие зубами, но здесь силы навсегда покинули его. Публий уже забыл о происшедшем и все внимание направил на нового врага. Пуниец, сразивший к этому времени нескольких римлян, в своем роде был прекрасен. Великолепное тридцатилетнее тело хищно играло рельефными мышцами, и каждое движение дышало мужскою грацией. При первом же столкновении с ним на бедре Сципиона появилась кровь, но боль он ощутит только потом. Карфагенянин был явно сильнее и опытнее. Юноша с полным напряжением сил отбивался от него, но с досадой вынужден был все же отступать. Публий не хотел верить в превосходство противника, но помимо воли осознание своей слабости предательски пронизывало его душу, лишая последних сил.
Беспрерывная, на грани всех возможностей оборона изнурила его и отняла веру в успех. Он автоматически отражал удары все более наседающего врага, как будто кто-то другой делал это за него,
