Родину и принес славу и при этом никому из присутствующих не нанес обиды. Но зато теперь он очутился в их власти! Его авторитет казался незыблемым, как могущество Рима, в представлении плебса этот человек не просто превосходил всех прочих людей, но был близок к самим богам. И вдруг мир перевернулся, трава поднялась выше кипариса, солнце провалилось в катакомбы, мухи заели слона, величие Сципиона Африканского обратилось во прах! И столь грандиозное превращение осуществилось силой и волей толпы. Они, ничтожные обыватели, которых считали не способными к большим делам, без труда одолели творца самых значительных предприятий своего века, они одержали победу над победителем, достигли того, чего не сумели ни бесчисленные орды иберов, ни дьявольская конница Сифакса, ни сирийская фаланга, ни Карфаген с его Ганнибалом и денежным воинством. Так как же было плебсу не возгордиться собственной мощью и не возрадоваться своей беспримерной победе! Толпою владело упоенье хищника, вонзившего зубы в горло жертвы, она жаждала крови и ни о чем не размышляла.
На дальнем плане маячил Катон. Он не смог устоять перед соблазном непосредственно вкусить вожделенное зрелище и потому затесался в ряды простонародья, чтобы увидеть униженье Сципиона как бы изнутри, из темных недр Рима.
«Вот он, мой день! — сквозь зубы, словно ругательства, цедил он. — Вот он, антитриумф Корнелия! Сегодня ты, надменный, холеный патриций пред всем миром предстанешь в лохмотьях! Уж теперь ты никак не избежишь позора! Подсудимый должен быть в рубище, подсудимый должен быть просителем, и ты, непобедимый император, будешь взывать о снисхождении вот к этому вшивому сброду, ты, гордец, будешь просить о милости меня! Но разжалобить Катона тебе не удастся, я буду неумолим и доведу дело до конца!»
Порций вновь и вновь, как заклинания, твердил эти фразы, и многие из близстоящих граждан уже знали, что он доведет дело до конца, но никто тогда не мог даже предполагать, каким именно видел свое дело Катон.
Нынешние события готовились трудами сотен людей, и ни один из них, включая ближайших сподвижников Порция, не представлял в полной мере замысла идеолога и организатора затеваемого действа. Каждый исполнитель был осведомлен о нем только в ограниченном объеме, достаточном для выполнения его конкретной задачи. Относительно планов Порция предполагали, что он сводит счеты с давним недругом и заодно травит знать в надежде, потеснив аристократов, рассадить на скамьях консуляров своих друзей. Тут почти все мнения сходились, однако трактовка его намерений была весьма разнообразной. Часть плебса надеялась, что свержение злых, корыстных Сципионов и воцарение щедрых, народолюбивых Катонов сразу сделает их счастливыми, торгово-финансовая олигархия, вскормленная спекуляциями вокруг гремящих по всему миру войн, рассчитывала в надвигающейся смуте завладеть могущественным государством, продавая доблесть которого, она смогла бы возвыситься над серебряными кучами азиатских сатрапов, а здравомыслящее большинство усматривало в происходящем лишь возможность приструнить аристократов, возвратить в общий строй граждан чрезмерно возвысившихся славой и авторитетом лидеров, и показать нобилям, кто в Риме хозяин.
Немногие граждане верили в виновность Сципионов, ибо казалось верхом абсурда подозревать их во взяточничестве и уж тем более — в государственной измене, еще меньше было таких, кто верил, что они могут быть осуждены. Об этом неоднократно шел разговор за скудным обеденным столом богача Порция. Друзья говорили Катону о бессмысленности судебного процесса, так как, если бы даже Сципионы действительно присвоили себе большую часть добычи, чем то диктовалось этическими соображениями, подвергнуть их наказанию не представлялось возможным, ввиду отсутствия соответствующих законов.
«У вас отсутствует объемность мышления, — усмехаясь, отвечал на это Катон, — ваш ум ходит по одной линии, словно по мощеной дороге. Так к победе не придешь. Помните, какие кручи преодолел я у Фермопил, когда забрался в тыл к Антиоху? — приводил он свой вечный пример. Причем всякий раз, повествуя об этой истории, Порций обязательно называл ее конкретного героя, а не приписывал победу всему народу, как делал это в историческом труде о пунической войне. — А вы говорите: процесс. А вы восклицаете: Сципион! — продолжал он. — Отсутствие конкретных мер для того, чтобы уличить преступника, как раз и есть средство для того, чтобы уличать всех, кто нам мешает. В том-то и суть нашего дела! Если в нынешних условиях невозможно доказать виновность Сципиона, то нельзя доказать и его невиновность. А это позволяет нам вывалять чистюлю Корнелия в такой грязи, что жизнь опостылеет ему, как старая, изъеденная язвами жена. Уж можете мне поверить: погрязнув в этом процессе, Сципион выберется из него, будучи чернее эфиопа».
Удивляя собеседников тонкостью расчета, Порций все же не гнался за славой первого интригана и выкладывал далеко не все перлы своего политического искусства. О многом он умалчивал.
Зная нрав противника, Катон понимал, что гордый Сципион вообще не стерпит процедуры суда и поведет себя неадекватно обстоятельствам, а потому его нетрудно будет спровоцировать на существенное нарушение обычаев Города, а, если повезет, — то и законов Республики. Тогда можно будет перевести конфликт в патовое состояние, сделать его неразрешимым мирными средствами и вынудить Сципиона и связанных с ним нобилей отстаивать свою независимость противоправными средствами. Это скомпрометирует аристократов в глазах народа, а он, Порций, тогда предстанет перед толпою в качестве пророка, поскольку всегда говорил о злонамеренности знати. При таком развитии событий нобили будут обречены на поражение, и он, Катон, с помощью многочисленных соратников и при посредстве толпы подвергнет их политическому, а может быть, и физическому уничтожению. Так что, сколь ни радостно было Порцию полюбоваться вывалянным в моральных нечистотах Сципионом, этого ему не хватило бы для полного счастья: Катон был максималистом. Но пока он скромно умалчивал о скрытых достоинствах своего плана, дабы лишний раз не смущать людей возможностью выбора, будучи твердо уверенным, что в дальнейшем события сами помогут всем участникам предприятия найти нужный путь.
При непосредственной реализации своего замысла Катон также повел себя молодцом и учел недавний отрицательный опыт борьбы с Ацилием Глабрионом, когда оголтелой травлей соперника он в равной мере опорочил и его, и самого себя. На этот раз Порций с самого начала держался в стороне, осуществляя дистанционное управление операцией. Он даже уехал из Рима легатом балканской экспедиции и возвратился в столицу только накануне решающей схватки, к этому времени вдрызг разругавшись с Фульвием Нобилиором, которому, как и всем прочим своим командирам, пригрозил судом по сложении им империя. Таким образом, Катон возник перед плебсом в момент апогея страстей, свалившись на форум с эллинских гор, как «бог из машины» в греческих спектаклях, являя благородную претензию враз разрешить все проблемы.
Где-то за тучами взошло солнце, но в Риме его не видели, здесь по-прежнему было темно, словно в сумерках. Сверкающие все так же, как и час назад, глаза буравили дверь Сципионова дома. Казалось, что, если бы не сырость, уподобившая город преющему яблоку, дверь, скрывающая жертву, уже давно бы вспыхнула от горячей экспрессии этих глаз.
Сейчас стукнут засовы, и на пороге появится Сципион…
Толпа ждала этого события, как девица — брачной ночи. Вся жизнь впавших в созерцательный транс обывателей сосредоточилась на вожделенном мгновении, которое представлялось пределом желаний и концом света, переходом в иной мир, вознесением в эдемский сад. Никто не знал, что будет потом, после того, как дверь снова закроется, это казалось неинтересным и ненужным, ибо все свершится сейчас.
Стукнули засовы. Люди оцепенели: они уже не соображали, происходит ли это наяву или в их бредовых видениях. Они так долго ждали. Тысячам воспаленных любопытством глаз предстал привратник, который деловито отер порог, а затем уверенно отстранил публику от входа. И снова пауза. Толпа готова была ринуться на штурм, да вот беда: полководец-то находится внутри.
Вышел Сципион. У стоящих поблизости вырвался ликующий возглас, как и всегда при виде этого человека, однако на них злобно зашикали сзади и тем заставили замолчать. Следом за привычным восхищением зрителей охватило разочарование: Публий Корнелий Сципион Африканский по случаю сырой погоды был закутан в длинный плащ, и они пока не смогли увидеть его в жалких лохмотьях, в одеянии смиренья и мольбы, каковое предписывалось подсудимому римскими обычаями. Но днем-то они заставят его снять плащ и предстать пред ними униженным и покорным оборванцем.
Публий поздоровался за руку с друзьями, собравшимися у входа, дал слугам указания относительно клиентов и в сопровождении кучки родственников и ближайших товарищей, а также когорты клиентов, не спеша, двинулся в сторону Капитолия. Толпу он не удостоил даже беглого взгляда и вообще вид его был
