новой. Его обезглавленное воинство озабоченно переводило взгляд со своего начальника на Сципиона и обратно. В этот момент у них в подсознании уже сформировалось мнение, кому следует подчиняться. Публий на мгновенье оставил в покое главаря и тяжелым немигающим взором прошелся по лицам его дружков, затем снова вперился в свою жертву и требовательно спросил:
— Что вам здесь нужно?
Главарь облизал пересохшие губы и вдруг просиял.
— Посмотреть на тебя, император! — заявил он, счастливый от неожиданно произошедшего душевного переворота.
— Да, точно! — подхватили остальные грабители.
— А что, мы — не люди, не римляне? Нам тоже дорога слава Отечества, — пояснил вожак.
Сципион на мгновение смягчился, но, выдержав паузу, основанную на точном знании психологии масс, снова посуровел и решительно сказал:
— Посмотрели, и будет. Проваливайте прочь.
Он сделал три шага вперед, разбойники невольно отступили за пределы усадьбы, а слуги проворно закрыли ворота и с восхищением воззрились на своего господина, о значительности которого они не имели ни малейшего понятия, несмотря на годы, проведенные с ним рядом.
О нападении разбойников на литернскую виллу Сципиона и о неожиданном финале этого действа каким-то образом стало известно в Риме, и народ пришел в движение. Простые люди в глубине души сохраняли добрые чувства, поскольку еще не были окончательно развращены общественным лицемерием, живя в эпоху, когда ложь являлась эпизодом, а не повседневной нормой, потому они раскаялись в неблагодарности по отношению к Сципиону. «Грабители и те ценят Публия Африканского, и те преклоняются перед ним, а мы что же…» — сетовали они. Используя эти настроения плебса, знать вознамерилась поправить свои дела в государстве и развернула кампанию за возвращение принцепса в Рим.
В тот год олигархия готовилась нанести аристократам сокрушительный удар и наступала развернутым фронтом. Одним из консулов был Порций, а другого, самого пробивного Порция — Катона прочили в цензоры, чтобы под предлогом борьбы за чистоту нравов расправиться с лидерами нобилитета. Появление на форуме Сципиона опрокинуло бы масштабные планы торгово-финансовой олигархии. Даже само воспоминание о принцепсе оживило народ и пошатнуло авторитет Катона. Поэтому вся предприимчивость предпринимателей обратилась на дело осквернения репутации соперника. Порциево племя, зарывшись крепкими носами в грязь, перепахало все идеологические помойки и извлекло на поверхность неимоверное количество гнили, каковую принялось метать в очнувшуюся от нокдауна прежних побоев совесть народа. Совесть опять свалилась замертво, а выхолощенные души людей теперь лишь удивлялись своим недавним добрым чувствам. Цари серебра и императоры злата небрежно поманили к себе трибуна Квинта Невия, по республиканскому обычаю все еще называвшемуся народным, и слегка позолотили ему руку, отчего его рот сразу же наполнился гноем, затем вытолкали начиненного ядом народного заступника на форум.
«Как допустили мы, квириты, что опасный преступник, злейший враг Отечества Корнелий Африканский до сих пор разгуливает на свободе! — завопил он, выпучив глаза и тайком потирая золоченые руки. — Он укрылся от нас в Литерне и безнаказанно продолжает плести козни против государства. Он собирает шайки рабов и бандитов, чтобы с их помощью воцариться в Риме, а мы прозябаем! Как случилось, что он уже четвертый год ускользает от суда? Далее это продолжаться не может, и я, народный трибун Квинт Невий, заявляю, что своею трибунской властью доставлю сюда непомерно зазнавшегося нобиля и подвергну его вашему суду! Некогда мы не побоялись к нему, тогда консулу, отправить комиссию в Сицилию, а теперь не можем извлечь его из зарослей литернского сада, где он, посмеиваясь над нашим благодушием, предается пирам и разврату!»
Развернулась масштабная борьба Корнелиев с олигархией и примкнувшим к ним Валериями и Фуриями. При активном пособничестве Эмилии нобили наладили переписку со Сципионом и настойчиво просили его поскорее вернуться к активной жизни.
На какое-то время Публий заинтересовался этой идеей и даже начал обдумывать судебную речь против Невия. Правда, его память ослабла от долгих болезней и потому ему пришлось делать записи. Написав речь, он представил, как будет произносить ее перед озверевшим от лжи и злобы плебсом ради спасения всяческих Корнелиев, Эмилиев, Сервилиев, ставших ему почти столь же чуждыми, как и олигархи, ибо все они, независимо от политической принадлежности, должны были сгинуть вместе с деградирующим обществом, а представив, содрогнулся от отвращения. Увы, слишком многое пережил Сципион за последние время, и слишком отдалили его эти переживания от прежних соратников. Глядя на Рим с расстояния двух лет жестокого одиночества, он видел пропасть, разверзшуюся у римских холмов, и сознавал всю бесполезность и ничтожность судорожной кутерьмы своих современников в попытках в одиночку или мелкими группами спастись от грядущего вслед за моральным кризисом физического краха общества.
До конца дня Сципион задумчиво ходил вдоль стены усадьбы, размышляя над создавшимся положением, а вечером заявил Эмилии, что отказывается простить сограждан и вернуться в Рим.
Миновав этот зигзаг, жизнь Сципиона вышла на финишную прямую. В Риме же Катоны да Невии еще некоторое время пошумели, но, убедившись, что грозный враг брезгует воевать с ними, забыли о его «азиатских злоупотреблениях», а также — о «царской надменности» и занялись насущными делами, то есть очередным переделом так или иначе материализованного престижа внутри государства, созданного под руководством Сципиона и его соратников.
С тех пор Публию стало как бы покойнее днем, но зато по ночам он томился бесцельностью жизни и спал плохо. И вот когда-то на пороге утра его постиг слишком явственный сон. Вначале ему послышался приглушенный говор до боли знакомых голосов, а затем он увидел, как к нему приближаются отец и мать: отец впереди, а мать чуть-чуть сзади и слева от него. «Публий!» — услышал он возглас отца и разом очнулся от наваждения сна. В тот же миг в ушах снова раздалось его имя, но уже произнесенное матерью. Голос отца был торжественен и значителен, тон матери — тревожный и виноватый.
— Да, иду! — откликнулся Публий, словно в далеком детстве, когда его будил кто-то из родителей, чтобы собираться в школу, но в тот же момент он окончательно проснулся и понял, что отзываться-то как раз и не следовало.
Да, Публий все понял и возблагодарил судьбу за то, что в этот день она сохранила ему силы и ясный рассудок. Было еще рано, рассвет только занимался, что тоже обрадовало его, поскольку предоставило возможность еще раз вкусить зрелище рождения дня. Он вышел во двор, прошел в сад, сел на скамейку и стал смотреть, как бледнеет, затем розовеет и наконец синеет небо. Вслед за свитой своих лучей из-за далеких Апеннин показалось багровое солнце, и будто гром раздался над Италией. «Вот она, музыка небесных сфер!» — воскликнул Публий и встал навстречу солнцу, ибо ему уже не нужно было экономить силы. Его обостренные чувства и впрямь восприняли краски зари, как рокот гласа богов.
Небесный оркестр сыграл перед ним увертюру последнего дня, и его душа наполнилась неизъяснимым блаженством.
С просветленным взором Публий возвратился в дом, расположился в таблине, куда уже долго не заглядывал, и обстоятельно привел в порядок необходимые документы, а также сделал записи относительно отпуска на волю наиболее добросовестных рабов.
Проставив в соответствующих местах папируса сумму приданого дочерям в пятьдесят талантов серебра, он задумался, сожалея, что не дожил до дней их свадьбы. Впрочем, женихи им уже давно были определены: это Публий Корнелий Сципион Назика младший, которого впоследствии назовут Разумным, и Тиберий Семпроний Гракх — один из самых честных молодых людей настоящего времени — потому за дочерей Сципион мог быть спокоен. Хуже выглядели перспективы сыновей, но Публий уже не имел возможности что-либо изменить, и оттого ему было грустно и в то же время легко. Он многое совершил в жизни, а многого не сумел или не успел сделать, однако теперь уже все долги с него сняты, он более не ответственен за живых. Душа обрела невесомость и потянулась ввысь, туда, где жарко сияет солнце, однако нет ни тепла, ни холода, ни света, ни тьмы.
Закончив последние дела, Сципион вернулся на улицу и жадно воззрился в небеса. Там неспешно проплывали его любимые белые кучевые облака, которые сегодня казались ему роднее собственных детей. Затем он пошел по лесу, принимая парад торжествующей в предчувствии лета природы. Завтра он уже не
