Девочки — две славные Корнелии — со страхом и восхищением смотрели на двух красивых, внушительных воинов в их доме, собирающихся куда-то в тридевятое царство отстаивать интересы Родины в борьбе с ужасными дикарями. Настроение их все время резко менялось: они то плакали навзрыд в предчувствии разлуки с обожаемым отцом и любимым братом, который в отличие от задиристого Луция их нисколько не обижал, то торжествовали и веселились, ощущая своими пусть детскими, пусть женскими, но все же римскими душами величие предстоящего события.
Помимо прямых приготовлений к дальнему походу, были и другие связанные с этим предприятием заботы. Так, Публий желал воздвигнуть на форуме некое сооружение, которое стало бы украшением города и своеобразным символом, напоминающим согражданам о своем создателе во время его отсутствия. Традиционный храм или алтарь не годились для этой цели, нужно было что-то особенное, поэтому он отклонил несколько проектов как собственных, так и предложенных друзьями, прежде чем принял определенное решение. Остановившись наконец на одном из вариантов, Сципион показал его городскому претору и эдилам, а затем, согласовав с ними организационные вопросы, нашел квалифицированных подрядчиков и приступил к непосредственному осуществлению своего замысла. Финансирование строительства осуществлялось из личных средств Публия, которыми он распоряжался еще более щедро, чем обычно, надеясь на азиатскую добычу. Поскольку работа оплачивалась очень хорошо, дело двигалось быстро, и как раз к нужному сроку на склоне Капитолия у начала подъема на холм выросла арка с семью позолоченными статуями богов и героев и двумя скульптурами вздыбленных коней. Этот декоративно- идеологический ансамбль дополняли два мраморных бассейна, воды которых сверкали отражением золота колонн и статуй.
Простолюдины были в восторге от столь необычного сооружения и собирались толпами, чтобы вдоволь поглазеть на него и воздать хвалу Сципиону. Сияющая драгоценным блеском арка вызывала удивительные ассоциации, напоминая собою о Публии Африканском, она походила на его образ в народе, на его славу и воспринималась как символический портрет великого человека. Это заметили недруги Сципиона и не упустили возможности позлословить по столь удобному поводу, однако их никто не стал слушать.
Барахтаясь в бурливом потоке больших и малых дел, Сципионы однажды внезапно ощутили под ногами дно и, осмотревшись, обнаружили почти готовый остов экспедиции, возвышающийся подобно острову среди все тех же волн суеты, бестолково несущихся в неведомую даль. Несмотря на пропасть нерешенных вопросов, в их активе уже было главное. Они сформировали воинский корпус, насчитывавший в соответствии с сенатским постановлением восемь тысяч пехотинцев и триста всадников; определились с составом штаба, в который вошли, кроме Корнелиев и Эмилиев, Гней Домиций Агенобарб, Луций Апустий Фуллон, Секст Дигиций, Гай Фабриций, братья Гостилии и другие преданные Сципионам люди, а также — в качестве компромисса — некоторые представители конкурирующей аристократической группировки; добились желаемого распределения магистратур — командование флотом получил претор Луций Эмилий Регилл, а Греция была вверена попечению пропретора Авла Корнелия; и наконец согласовали объемы и сроки поставок зерна из Сицилии и Сардинии. Вдобавок к восьми тысячам воинов, полученным от государства, Публий Сципион скомплектовал пятитысячное подразделение из героев африканской и испанской кампаний, отобрав их из множества своих ветеранов, изъявивших желание поступить в его войско без каких-либо претензий на жалованье. В итоге, в распоряжении Сципионов оказалось чуть более тринадцати тысяч солдат. Еще тысяч двадцать-двадцать пять они намеревались взять из войска Мания Ацилия, и с этими силами двинуться в Азию. Конечно, количественно подобная армия выглядела смехотворно ничтожной в сравнении с легендарно многочисленной азиатской ордой, но римские полководцы привыкли оперировать именно такими войсками, казавшимися им оптимальными как с точки зрения стратегии, так и по условиям снабжения продовольствием и одеждой.
Братья жаждали поскорее выступить в поход, чтобы наконец-то начать осуществление своих грандиозных планов и избавиться от нескончаемой суеты второстепенных дел. В Риме уже справляли летние праздники, однако дороги еще не просохли после зимней слякоти, а море грозно волновалось, забрасывая суда смельчаков высокими темными валами. Столь презрительное несогласие природы с календарем объяснялось крайней запущенностью последнего. Официальный римский год был на одиннадцать дней короче солнечного, а потому с соизволения понтификов в календарь периодически вставлялся дополнительный месяц, но в последнее время этот порядок нарушился, ошибки накопились, и потому, когда римляне отмечали приход весны, едва заканчивалась осень. Сроки магистратских полномочий определялись гражданским календарем, но боевые действия, увы, приходилось вести в соответствии с природным. Это всегда вызывало нервозность консулов. Так было и теперь. Публий, как умел, успокаивал Луция и придумывал всяческие мероприятия, чтобы драгоценное время консульства не пропадало даром. Уже были выполнены всевозможные религиозные ритуалы по очищению государства от мелких обид небожителей, выражавшихся разнообразными приметами и знамениями, и произведены молебствия с целью привлечения богов на свою сторону в предстоящих делах, после чего осаждаемые Сципионами жрецы долго не могли сочинить ничего нового. Наконец кому-то пришло в голову повторить Латинские празднества. Для этого следовало найти какие-либо упущения в произведенном ранее ритуале, и, поскольку принцепс имел огромное влияние в жреческой среде, необходимые ошибки были успешно найдены: кому-то не досталось жертвенного мяса. По ходатайству священнослужителей сенат поручил консулу заново устроить Латинские торжества, и Сципионы напоследок еще раз потрясли впечатлительный плебс организаторским талантом и щедростью.
И вот наступил день, когда Луций Сципион почувствовал, что ни часа более не может усидеть в Риме, но к счастью этого теперь и не требовалось, так как весна вступила в свои права и дала сигнал к старту в гонке человеческих честолюбий. Консул повелел всем набранным солдатам, а также стоящим в Бруттии легионам Авла Корнелия к определенному сроку собраться в Брундизии, после чего сам облачился в военный плащ и с пышной свитой покинул столицу.
Публий, сославшись на частные дела, еще на некоторое время задержался в городе, пообещав Луцию догнать его по дороге в Брундизий. И сразу же его враги разразились гвалтом торжествующего злорадства. «Согласившись подчиняться консулу, Африканский взял на себя непосильную задачу, — обличительным тоном заявляли они, — уже сейчас, с первого дня похода, он не в состоянии терпеть власть и намеревается идти отдельно, дабы его не затмевал блеск консульского достоинства!» О том же, только шепотом и с подмигиваниями, шушукались и многие из тех, кто числился в друзьях принцепса. Сципион давно привык к тому, что всякий его шаг, любое слово и даже взгляд отзывались в городе громким эхом крайних эмоций либо неумеренного восторга, либо завистливой злобы, потому не реагировал на подобные экспрессивные комментарии своих поступков. Он, не торопясь, выполнил задуманное и затем спокойно ступил на камни знаменитой Аппиевой дороги. Его сопровождали сын Публий, несколько легатов, множество офицеров, отряд добровольцев, а также толпы праздного народа. По совести говоря, это шествие действительно выглядело внушительнее консульского.
В тот момент, когда Публий Африканский через Капенские ворота вышел из города, померк день — произошло солнечное затмение. «3атмилась слава Антиоха», — прокомментировали небесное знамение государственные власти. Однако многих такое совпадение напугало.
2
В первую же ночь похода, остановившись на постоялом дворе, Сципион вновь терзался видениями кошмарного сна. Наутро он ничего конкретного вспомнить не мог, но почему-то был уверен, что и нынешнюю вакханалию ведьм ему устроил тот самый старик, который являлся к нему на крыльях Гипноса в начале года и еще когда-то очень давно. Не поколебав сознания и воли, эта ночь все же мутным осадком легла на дно его души.
«Неужели отныне каждая глава моей жизни будет начинаться подобным предвестием несчастья?» — сказал он сам себе с не совсем искренней насмешкой над собственными страхами и с вполне искренней досадой.
Поднявшись с жесткого казенного ложа, Публий первым делом разыскал сына и, убедившись, что
