время, когда тата был ещё мальчишкой. В Народном доме он выучился играть на тромбоне, участвовал в представлении разных пьес и ходил на всякие курсы. Там учили всему, начиная с гримирования (так называют раскрашивание лица) и кончая художественным вышиванием — от этого занятия тётя Лийли была в восторге. Раньше, когда мы приезжали к дедушке с бабушкой, я часто ходила с татой в Народный дом. Поначалу я прямо-таки стремилась туда, потому что мне очень хотелось увидеть «Миккумярди» и «Сватовство» и разные другие захватывающие представления — «спектакли», о которых мне рассказывал тата. И я была сильно разочарована, когда ни на сцене, ни за сценой не оказалось ни одной деревенской девушки с волосами из пакли и с красными щеками, поющей «В пастолах мульк[9] за мызою отплясывает с Лийзою». За сценой стояли лишь огромные пожелтевшие рулоны бумаги. Мы с папой немного развернули один — там были нарисованы красивые берёзы с белыми стволами. Да, лучшие дни этого дома прошли ещё до того, как я родилась!
Но дом не стоял пустой! В одном его краю была библиотека, а в двух-трех помещениях шла школьная работа. Но мы с дедушкой поспешили в канцелярию. Там на стене висела такая интересная машинка на блестящей лакированной деревянной дощечке — телефонный аппарат. Точно такой же был и в Руйлаской школе. И чтобы позвонить, надо было снять трубку и покрутить ручку, пока не зазвякает звоночек — два раза долго и два раза коротко — и сразу ответит тётя-телефонистка с центральной станции в Рийзипере. Тогда надо сказать ясно и громко номер, и даже полчаса не пройдёт, как уже можно разговаривать по телефону. Звонить по телефону было важным делом, и это делали не так часто. В домах, где жили, телефонов не было, только на работе, а там долго болтать нельзя!
Голос таты я, конечно, узнала сразу, хотя в телефонной трубке что-то трещало и щёлкало — может, телефонные провода раскачивал ветер, и они задевали за ветки деревьев, а может, какая-нибудь ворона или сорока садилась на миг на провода — отдохнуть. Несмотря ни на что, голос таты был родным и милым и звучал более молодо, чем при обычном разговоре без телефона. На меня нашла ужасная тоска по дому, а к горлу подступал плач, когда тата бодро кричал:
— Не горюй, дочурка, скоро приеду за тобой! Дело в том, что я ещё не увиделся с нашей мамой, вышло так, что она сначала поехала в Кейла. А теперь уже в Таллинне…
— У Лийли или у Анне?…
— М-м… Нет, совсем у чужих людей. Так что пройдёт ещё немного времени, пока ты сможешь вернуться домой.
— Ага.
У взрослых много слов, чтобы определять время: минута, час, день, неделя, месяц… Кроме того, придуманы такие слова, как «миг», «момент» и «мгновение»… И означают не всегда одно и то же. Один «миг» может длиться так долго, что ты успеешь намочить штаны или безнадежно запутать шнурки ботинок. «Немножко времени» может иногда длиться лишь мгновение. Когда, например, скажут: «Поиграй еще немножко в песочнице», можешь быть уверена, что это «немножко» закончится сразу и поиграть толком не успеешь. Но только договоришься с папой покататься на финских санках, то мгновение спустя заходит на «немножко времени» кто-то из его друзей, и можешь быть уверена, что это «немножко» продлится до позднего вечера, и надо ждать, как в песне про «ридирай», до последнего мгновения, а то и дольше!
— Совсем немножко? — допытывалась я у папы. — Сколько раз мне ещё тут ночевать?
Тата рассмеялся.
— Ну, может, один, а может, два… Если не смогу приехать за тобой завтра, приеду послезавтра. Видишь ли, завтра я должен поехать с тётей Людмилой в город, привезти учителям зарплату. Она одна боится.
— Я тоже боюсь…
— Тебе бояться нечего, бабушка с дедушкой о тебе заботятся.
— Дедушка обещал меня выпороть, а у бабушки, сам знаешь, на ногах жуткие кровяные жилы.
— Тогда ты должна заботиться о ней! — поучал папа. — Будь хорошим ребёнком и отдай трубку дедушке, ладно! Обнимаю тебя!
— А я тебя. Целую. Приезжай, пожалуйста, быстро-быстро, ладно?
Передавая трубку дедушке, я не осмеливалась посмотреть на него. Да, это было некрасиво, что я пожаловалась на него папе. Ведь после той ночи с краковяком разговора о порке больше не было.
Но дедушка, похоже, не обратил внимания на мои слова; взяв трубку, он распрямился и крикнул важным гулким голосом: «Роберт Тунгал слушает!»
Маму и папу всегда веселили дедушкины открытки с поздравлениями к Новому году или ко дню рождения, потому что его пожелания всегда были забавными, но подпись всегда была аккуратной и серьёзной. На последней из таких открыток к моему дню рождению были две смешные пятнистые собаки — одна зевала, а другая вроде бы чихала, и на оборотной стороне открытки он написал: «У собаки всегда собачье счастье. Надеюсь, что и у тебя. Любимую внучку поздравляют бабушка и дедушка Р. Тунгал».
И к разговору по телефону дедушка отнёсся весьма серьёзно. Но, похоже, тата сказал ему что-то такое, от чего он опять ссутулился, поглядел по сторонам и опустился на стул.
Похоже, у дедушки не было охоты тратить на телефонный разговор много слов. Он отвечал папе серьёзно и коротко: «Понял. Ясно. Будем надеяться. До свидания! Всего хорошего! Конец разговора».
На обратном пути дедушка почти не обращал на меня внимания, сказал только: «Будь разумной!», когда я предложила ему посоревноваться в перепрыгивании через лужи. «Шпациршток», который он обычно брал с собой просто для важности, теперь не выглядел и вполовину таким примечательным, как раньше, похоже было, что теперь он и впрямь не мог бы идти без него, хотя дорога вовсе не была скользкой, льда на ней совсем не было.
— Потом тебе расскажу, — ответил он бабушке, когда она спросила у него, какие у таты новости. — Я теперь прилягу, что-то мне нездоровится.
Пока дедушка лежал, мы с бабушкой и Кай ели булочки с корицей, которые бабушка успели испечь, пока нас не было.
— Странно, — сказала бабушка. — Пять часов, а папа не просит чая.
Кай нельзя было давать те кусочки, на которых была корица, и мне пришлось повозиться, очищая их. За это старая гончая очень мило приседала. Кай не была такой бесчувственной, как казалось с виду: утром я увидела, что она забрала лежавшую рядом со мной в постели куклу и отнесла её на свое кресло! Но я не обиделась на неё за это. Я бы с удовольствием играла с куклой вместе с Кай, но, к сожалению, Кай ничего не умела делать с куклой, кроме как держать её в зубах.
Я взяла Кати подмышку и пошла в комнату посмотреть, не легла ли и бабушка отдохнуть. Но нет, она сидела возле дедушки на кровати и слушала. И тогда я тоже осталась послушать.
— Мне и впрямь стало нехорошо, — говорил дедушка тихим голосом.
— Феликс сказал, что, когда он приехал в Кейла, узнал там, что Хельмес уже увезли в Таллинн на предварительное следствие. А на Пагари[10] его и в здание не пустили, велели ждать письменного извещения. В конце концов кто-то сказал, что она уже в тюрьме Патарей.
— Главное, что жива, — сказала бабушка.
— Жива, да… Но знаешь, я подумал, а вдруг она от Феликса что-то утаила. Может, она и в самом деле совершила какое-то страшное преступление? — рассуждал дедушка. — Тихая, уравновешенная… Но разве человеку в душу заглянешь? В тихом омуте черти водятся…
— Ах, не говори глупостей! — рассердилась бабушка. — Хельмес — женщина образованная.
— Образованная или нет, а почему её всё-таки забрали? Я всегда говорил, что в нашем роду нет ни грабителей, ни убийц, ни коммунистов, а видишь, сноха сидит сейчас в тюрьме!..
— Время такое… Сам знаешь, Эйно далеко, в лагере для заключённых, а ведь он не был ни вором, ни убийцей. Ты был очень доволен, когда сын стал волостным писарем.
— Это совсем другое дело! — резко возразил дедушка. — Эйно выписывал паспорта «лесным братьям», для красных это большое преступление.
— Они все были его школьными товарищами, с детства вместе росли, разве он мог им отказать? — сказала бабушка чуть не плача. — И у Эйно нога больная, как он там, в лагере, выдержит десять лет!
— Не начинай опять! — рассердился дедушка. — Скоро Эстония снова будет свободной, тогда Эйно дадут медаль за то, что он сделал. Тогда он поступит учиться на врача в Тартуский университет, как раньше планировал. А теперь дело такое, что медали Феликса надо уничтожить. Он сказал, что следователь начал
