- Как хорошо, что ты пришла, Гунта!
- Почему бы мне не прийти, Эйдис? - голос Гунты был теплым, но тоже звучал не совсем смело.
- Да, почему бы тебе не прийти, Гунта…
Она чуть повернулась, опираясь на левый каблук, и тихо засмеялась. Пальцы ее теребили веточку яблони.
- Какой сегодня чудесный вечер! - выдохнул Эйдис.
Гунта засмеялась. И вдруг взяла его за руку.
- Я ни разу не каталась на твоей новой лодке… И мы могли бы нарвать кувшинок…
- Да, мы могли бы это сделать.
Тут тревожно прозвенел бубенчик. Эйдис машинально отпустил руку Гунты и ринулся к воде. Опомнившись, он виновато взглянул на девушку. Она будто и не слышала звона и продолжала пощипывать веточку.
А звонок заливался как бешеный. Наверно, на крючке билась крупная рыба.
Эйдис посмотрелл на омут, потом на Гунту, снова на воду и опять на Гунту.
Бубенчик продолжал требовательно звать.
- Я сейчас, Гунта, - виновато попросил Эйдис и бросился вниз. Кузнец снял с крючка рыбу, снова забросил леску и хотел было вернуться к Гунте. Но тут опять зазвонил бубенчик. И тотчас призывно зазвонила вторая донка, третья… Что-то неслыханное! Только успевай вытаскивать! И рыболов работал, как говорится, в поте лица. Окунь за окунем вылетал из омута. На траве набралась изрядная грудка трепещущей рыбы. Хорошо еще, что на склоне была небольшая впадина, а то окуни, те, что были побойчее, добрались бы обратно до воды. Оркестр бубенчиков продолжал заливаться. Когда наконец наступил перерыв, Эйдис радостно воскликнул:
- Вот видишь, Гунта, как нам везет!
Но куда же девалась девушка? Только темные стволы яблонь торчали на светлом фоне вечернего неба.
Эйдис бросил удочку и в несколько прыжков оказался наверху.
- Гунта!
Но она была уже на внушительном расстоянии - она уходила опустив голову.
- Гунта! - позвал Эйдис.
Девушка наклонилась еще ниже и побежала. Мелькали коричневые от загара ноги и парусиновые туфельки. Яркий платочек цвел маком. И вот лепестки мака опали… Девушка исчезла за зеленой заводью.
Кажется, Гунта крикнула что-то в ответ? Или ему только почудилось…
- Оставайся, оставайся со своими рыбами… Тебя… только они…
Эйдис грузно прислонился к стволу. Весь мир в одно мгновение безвозвратно утонул в пучине. Так бережно ковавшееся счастье сгорело, превратилось в пепел. На глаза кузнеца навернулись слезы.
- Проклятые окуни! Проклятые окуни!
Окуни в тот вечер действительно будто с ума сошли. Теперь уже трезвонили все бубенцы одновременно.
Эйдис долго стоял у яблони. Потом тихо спустился вниз и продолжал удить. Что ему еще оставалось делать! На сердце давил камень, во рту горчило.
Солнце зашло. Светлая летняя ночь бесшумна обняла уснувшую землю. Грустный, одинокий рыболов сидел на берегу и угрюмо смотрел на темную воду.
Наконец и он поплелся домой. В одной руке - донные удочки, в другой - три прута тальника с нанизанными на них крупными прекрасными окунями.
Старику Кирсису тоже некуда было идти. Он все еще сидел на краю поля на камне и жевал трубку. Он был погружен в музыку тихих звуков и шумов летней ночи и даже не заметил Эйдиса. Только когда тот, поникший, проходил совсем рядом, Кирсис взглянул на кузнеца. Увидев гроздья окуней, он вздохнул с завистью:
- Вот этому везет!…
Два друга и окунь
Чаун, застыв, сидит на берегу реки и, часто мигая, смотрит на поплавок. Поплавок недвижим, как вбитый в стену гвоздь. Гладь воды не шелохнется. В нее, как в зеркало, засмотрелось безоблачное небо. Кажется, будто замерло и течение.
Полдневное июльское солнце изжарит кого угодно, но только не Чауна. Этому человеку не страшен никакой зной. Когда-то он был удалым молодцом, прошел сквозь огонь и воду, сворачивал на своем веку горы работы и погулять умел, а на склоне лет сохранил бодрость духа и приобрел полную нечувствительность к капризам природы.
Одного не понимает Чаун: почему рыба так упорно не хочет клевать? «Должно быть, рыбы поумнели. Может, завели у себя курсы повышения квалификации», - рассуждает он, не теряя все- таки надежды взять когда-нибудь такой же богатый улов, как и в прежнее время.
Наконец рыболова сморила скука.
Чаун поднимает голову.
Вдоль канавы среди желтеющей ржи идет старичок. Это пасечник Варапога.
Варапога, как и Чаун, носит синие посконные портки и рубаху из небеленого холста. Только у пасечника на голове красуется самодельная соломенная шляпа, поля которой уже изгрызли зубы времени. Босые ноги и у того и у другого приобрели цвет темной дубленой кожи.
Варапога несет связку гнилушек, тщательно перетянутую лыком. Пасечник подходит к воде, встает за спиною -Чауна и молча созерцает застывший поплавок.
- Не клюет?
Чаун не спеша поворачивает к нему голову. Движение это полно достоинства рыболова.
- А, это ты, Варапога! Нет, не клюет что-то.
- Ни одной?
- Ни одной.
- Давненько тут?
- Только светать начинало, когда я червей копал. Около трех, наверно, было. Ходики у меня уже год как стоят.
- А в чем причина?
- Кто их знает. Весною кровельщик Удрис смотрел - сказал, что вся беда от тараканов.
Помолчав, Варапога спрашивает:
- Рыжие тараканы?
- Рыжие…
- Прусаки?
- Ага, прусаки… Промыл бензином, велел к гире топор подвесить. Подвесил - все равно не пошли. Подвесил еще зуб от бороны - и опять не пошли. Да и не очень нужны они: на что тогда солнце в небе?
Варапога усаживается рядом.
- За гнилушками ходил? - начинает теперь расспрашивать Чаун.
- Нет, Симанису овчину отнес: хочу к зиме новую шубенку справить. Когда возвращался, у старого моста гнилушки приметил… Из них отменный дымарь будет.
- Ты полушубок с верхом шьешь или нагольный?
- Я по-стариковски - нагольный. Овчина и так согреет, верх ни к чему. Только сукно зря переведешь.
