- Сколько Симанис нынче берет?
- Пятнадцать.
- Дороговато. Как в Риге. Понес бы старику Рабайнису. За пятерку сшил бы.
- Рабайнис совсем слаб глазами стал.
- Какую вещь получше - ну, штаны там или пиджак - он и не берет, но полушубки ладит еще хорошо. Прошлой зимой Анд- жу сшил. Крой старого времени, сразу видно. Свободно на костях сидит. Большой Андж наденет - как раз, малый Андж наденет - тоже как раз. Не то что у Симаниса: вторую рубаху под низ не натянешь, не говоря уже о фуфайке!
Разговор иссяк. Варапога растягивается на траве. Жара разморила его. Он надвигает поля шляпы на лицо и полностью предается безмятежности.
Проходит час, а может, и два. И Чаун заговаривает снова:
- Слышно, будто Симанис собирается жениться, потому и дерет такие деньги.
- Болтают!… Придумал хитрый способ, как на спичках экономить: ножом их надвое раскалывает.
- Да ну? Так ведь сера, осыпется. - Чаун отрывает взгляд от поплавка.
- Если тонким острым ножом - не осыпется. Зато каждую спичку по два раза зажигает.
- Если хорошенько мозгами пораскинуть, тут нет, пожалуй, скупости. Бережливость - это верно.
- Пожалуй.
- В конце концов Симанис… - Тут нить мыслей Чауна внезапно обрывается. Он весь подается вперед. Глаза сощурились, как у кота.
Поплавок чуть вздрагивает.
Варапога тоже садится и впивается глазами в поплавок. Тот еще два-три раза вздрагивает, потом скользит в сторону, накреняется и не спеша уходит ко дну. Чаун подсекает и начинает осторожно тянуть. Сухое, уже лет с десяток прослужившее удилище сгибается и потрескивает, а из воды показывается здоровенный, как лапоть, трепещущий окунь. Раскачиваясь и извиваясь, он повисает над ступнями рыболова. Чаун весь в поту, но сохраняет невозмутимый вид, словно окунь не был для него неожиданностью.
Рыболов снимает добычу с крючка и, не оборачиваясь, небрежно швыряет через плечо наверх. Окунь падает в рожь.
- Ты присмотри там за ним, как бы в воду не скатился! - неторопливо говорит Чаун и насаживает нового червяка. Закидывает удочку и снова принимается зорко наблюдать за поплавком. Удилыцик напускает на себя равнодушие, как того требует самолюбие рыболова. Но в действительности Чаун слышит и отмечает про себя малейшее движение пойманного окуня.
Варапога поднимается, входит в рожь и внимательно прикидывает вес рыбы.
- С кило, пожалуй…
- Эта рыбка, пасечник, два с половиной потянет.
- Нет, двух не будет!
- Окунь - не пчела, не знаешь - не говори. Я на своем веку на этом месте столько окуней натаскал, что на пятнадцати возах не увезешь. Я-то знаю, сколько рыба весит.
- Может, и так.
- Два с половиной - это точно, - заключает Чаун.
Они умолкают. Варапога снова растягивается на траве. Тишину по временам нарушает окунь - он бьется по краю ржаного поля. Чауну кажется, что после каждого удара хвоста высохший берег глухо гудит.
Наконец окунь затихает.
Вечереет. Косые солнечные лучи уже не так припекают. Над головами пролетает стая птиц. Варапога собирается домой.
- Пора шагать, что ли?
Чаун не отвечает. Варапога забирает свои гнилушки и начинает взбираться на берег. Перед могучим окунем он останавливается в восхищении.
- Экий здоровенный! Как лемех… Только весь в грязи. Вывалялся чертяка! Ополоснуть бы - как такого понесешь домой?
Чаун безмолвствует. Но, когда Варапога спускается к воде, не выдерживает:
- Только гляди не упусти!
- Да он ведь уснул.
Варапога погружает рыбу в воду. Одной рукой, на всякий случай, придерживает за жабры, а другой трет.
До сих пор он не понимает, как это случилось. Надо же стрястись такому несчастью! Сонный окунь, вдруг дернувшись, выскальзывает из рук и, ударив в воде хвостом, стрелой исчезает в глубине. У Варапоги и волосы зашевелились на голове, в ушах застучала кровь, ноги похолодели. Потеряв соображение, он, растопырив руки, бросается за окунем. Плавать пасечник не умеет и начинает тонуть. Но страх возвращает Варапоге здравый смысл, и он обеими руками ухватывается за осоку, которая, на счастье, растет у самой воды. Только теперь он слышит чей-то крик. Сначала ему чудится, что это кричит он сам. Но постепенно до его сознания доходит, что это Чаун. Выбравшись на берег, Варапога уже различает кое-какие слова:
- Ты, ты упустил мою рыбу! Ты упустил мою рыбу!…
Варапоге очень грустно. Он понимает, что для него наступают
тяжелые времена - надо как-то спасать свои отношения с другом. Вид у пасечника жалкий. Вода стекает с одежды струйками, они бегут прямиком к реке. Варапога нерешительно приближается к Чауну, хочет сказать что-то, утешить его, оправдаться, но все нужные слова куда-то исчезают…
- Уходи! - взвывает Чаун. - Чего тебя носит тут по берегу? Уходи! - Чаун в ярости подскакивает. - Уходи!
Варапога плетется прочь, заходит за ивовый куст и садится там в траву. Возможно, теперь он боится за Чауна.
- Знаешь, Варапога, кто ты? Последний ты человек - вот кто! - хрипит Чаун голосом умирающего. - Еще в школе учитель предупреждал тебя: плохим человеком вырастешь. Ты тогда мое сало в огонь уронил. Сбылось предсказание учителя! И помрешь ты плохим человеком.
Варапога проглатывает застрявшую в горле шерстяную варежку.
- Попробуй еще поудить, Чаун. Окунь так долго пролежал во ржи, что наверняка проголодался и, может, клюнет…
- Уходи! - стонет Чаун, но все же быстро расправляет лесу и закидывает снасть в реку.
Друзья сидят каждый по свою сторону куста и мрачно смотрят в воду. Сидят долго. На западе алеет закатное солнце. Промокшего Варапогу бьет дрожь. Время идет…
В полночь поднявшаяся луна увидела, как вдоль ржи передвигались две удрученные фигуры. В эту ясную летнюю ночь от них веяло мрачностью дождливой осени.
(№ 20, 1964)
Иван Шмелев
За карасями
Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте. Чехов был тогда еще А. Чехонте, а я - маленьким гимназистом. Было это в Москве, в Замоскворечье.
