сие, так у меня и душа в пятки. Не могу чрез себя преступить, и все тут… А когда смертные к нам пожаловали, ну тогда-то мне Аристарх и наказал, сурово так, чтоб я с живыми, подобными тебе, якшаться не смел. А коли таковое и приключилось, чтобы ни словом не обмолвился. А ежели путь к спасению укажу тому, кто за ним явится… За эдакое непослушание смертью грозился. Сказывал, что Орн меня живьем сожрет, коли ослушаюсь.
— И что, я первый явился?
— Не первый, а один только. В том вся загадка, что только тот, кто сам в сей предел добрался, сыскав ворота… Да не ради службы аль за страх какой, а токмо за спасением человека… и скумекал, что делать надобно, а после сие и сотворить не убоялся… Вот он один покинуть сие чистилище способен. И тех с собой забрать, о чьем спасении Бога молил да ради кого смертной жизни своей не берег.
— А как ты узнал, что я…
— Мне о тебе Аристарх сказывал. Мол, есть такой, кто кликушу на свет белый выманил, чтоб она ему врата указала. Не ждал Аристарх от меня гордыни да ослушания, не ждал… А я вот и смекнул, что ежели подсоблю тебе, то Аристарх об том вскоре проведает. А уж там и до воли рукой подать. Сожрет меня Орн, ибо с прежних давних времен уяснил себе, что более всего я смерти страшуся. Да только невдомек ему, что я об ней уж добрую сотню лет мечтаю как об избавлении.
— Вот оно что… — побледнев, протянул Васютин. Его интуиция громко и прямо в лицо говорила, что старику надо верить. А это означало, что и выкалывать глаза себе тоже надо.
— А что, если я не смогу? — рывком передернув плечами, предположил Кирилл.
— Уж я в таком разе и не знаю, что со мной они сотворят. Не приведи Господь, станут плоть мою истязать, — ответил старик, понизив голос и боязливо оглянувшись. — Всяк может статься. А коли сдюжишь ты эдакую пытку да покинешь предел, то колдун меня непременно сожрет. — Он вдруг хитро прищурился и, потешно потирая грубые крупные руки, сказал: — А мне токмо того и надобно.
С трудом превозмогая жуткие картины своего ослепления, конвульсивно пляшущие у него в сознании, Васютин обратился к старику, который выжидающе смотрел на него:
— Если я себе глаза выколю, что тогда произойдет?
— Как боль первая лютая отступится, узреешь то, что истинно вокруг тебя. Утварь разная да стены тебе как в тумане привидятся, а вот горетерпцы, коих окрест тебя многие сотни, явятся ясно, как я. А там уж ты и жену с сыном сыщешь.
— И что потом?
— Аристарх к тебе явится. Не ровен час, и сам бес Орн сподобиться может. И вот тогда они тебе да семье твоей выход укажут. А уж если порог его переступите, то на земле грешной враз и очутитесь. Ты уж не оплошай, Кирилка, друг сердечный. Трое нас, и всем нам ты спасителем приходишься. Кому от смерти, а кому и от жизни сей вечной, будь она неладна.
— Не оплошаю я, Петр. Справлюсь, — не своим голосом сказал Васютин.
— Да ты поспешай, а то, отведи Боже, приключится с ними чего. Вечно потом клясть себя станешь, в аду или в райских кущах — все едино. Вот так-то, мил человек.
— Но ведь они живы, да?
— Живы, да, — эхом отозвался уборщик. — Да только как ты знать можешь, что с ними, бедолагами, в грядущий час приключится?
Васютин кивнул, соглашаясь.
— Стало быть, поспешать тебе сам Бог велел, Кирилка. Так-то…
Васютин понимал, что старик прав. Но этот вопрос, только что исподтишка кольнувший его, он не мог не задать:
— А если они в тот момент в провале будут, я их увижу?
— В провале? — чуть удивленно переспросил Петр. — Ты об жертвенной поре речь ведешь, когда люди Орну себя по крохам отдают? Не страшись сего! Вернутся они к тебе, не успеешь и помыслить о том, — успокоил его уборщик, вновь испытующе заглянув ему в глаза, ища там ответ на свой вопрос.
— Ну, — Васютин шумно сглотнул пересохшим горлом, — раз так, то я пойду. Не буду время терять, — сказал он, с ледяным животным страхом прислушиваясь к своим словам.
— С Богом, Кирилка, с Богом, — облегченно произнес Петр. И вдруг спохватился: — Эх, дурак я старый, позабыл тебя напутствовать. Ты, избавитель наш, доколе очи свои не умертвишь, крестным знамением себя не осеняй. От него сияние исходит, нами незримое. А вот Орн с Аристархом его сразу чуют. А потому видят ясно, где человечек мыкается да что с ним творится. А тебе сие не с руки. Вдруг Аристарх супротив воли твоей пойти удумает? Так что крестись в мыслях своих да молитву Господу возноси, уста сомкнув. Уразумел?
— Да. Спасибо, Петр.
— Так с чего меня-то благодарить? То я у тебя в ногах валяться должон, коли избавителем ты моим станешь.
И снова в его глазах читались неуверенный вопрос, робкая надежда и множество сомнений.
— Стану, Петр. Обязательно, — успокоил его Васютин, спрятав в карманы руки, вибрирующие мелкой дрожью.
Внезапно пронзительная вспышка защитного инстинкта прошила его насквозь спасительной догадкой.
— Послушай, Петр… А если я только одного глаза себя лишу? Я же их увижу, да? Одной глазницей увижу?
Старик жалостливо вздохнул, с болью посмотрев на Кирилла.
— Тяжко тебе, бедолага… — нараспев сказал он, блеснув мокрыми глазами. — Ох, тяжко… — сокрушенно покачал он седой головой.
— Увижу, а? Если один оставлю? — срывающимся голосом просипел Васютин.
— Эх, страдалец ты мой любезный, — горестно вздохнул Петр. — Я б и рад тебя утешить, да токмо врать не стану. Увидать тех, кто в сим пределе мучается, возможно станет, коли не будет у тебя более очей твоих. Через них Орн проклятый колдовство свое справляет. И покуда хоть единое око твое живо… По ту пору не будет тебе прозрения, сынок.
Он шмыгнул носом и опустил глаза, стараясь не смотреть на своего избавителя, бледного, превратившегося в комок пульсирующих нервов.
— Укрепись тем, что семью свою из лап беса спасешь. Тебе одному дано сие счастье, о коем прочим лишь мечтать возможно, — громко прошептал он, так и не подняв глаз.
— Спасибо тебе, отец. Всю жизнь за тебя молиться буду, чтоб Господь тебя простил, — прерывисто дыша, сказал Васютин.
— Прощай, сынок, — все тем же сдавленным шепотом произнес старик. — Сердцем чую, уж скоро будешь рядом с ними. Коли окажусь я в Царствии Небесном, буду просить Богородицу-заступницу за тебя да за родню твою, чтобы впредь минула вас всякая беда да чтоб от нечистого оберегла вас Матушка наша Небесная.
Его голос звучал глухо и вместе с тем пронзительно и истово, будто слова эти шептал кто-то из апостолов, стоя на плахе. Перед мысленным взором Васютина возникла Тихвинская икона Божией Матери. Напутствие старика отражалось от нее, превращаясь в прозрачную, хрустальной чистоты песнь церковного хора, слова которой он никак не мог разобрать.
Он стал медленно поворачиваться, оставляя за спиной того, кто стал ему спасителем, озвучив страшный приговор, и кому спасителем должен был стать он сам.
— Господь тебе в помощь, — услышал он вслед стариковский шепот.
Безумно захотелось обернуться. Казалось, для того, чтобы еще раз взглянуть на Петра. На самом же деле лишь для того, чтобы отложить грядущую казнь еще на несколько секунд. Нужен был повод, и Васютин вдруг вспомнил, что именно он забыл спросить у старика. Не удержавшись, резко повернулся назад:
— Отец, вот чего… А как Алиса… которая Льюис Кэрролл… она со мной вместе в провал падала… Как она узнала, что мне нужно искать тебя?
— Я, прости Христа ради, не уразумел слов твоих. Кто, говоришь?
— Алиса, Кролик, Шляпник, Гусеница… ты их знаешь?
Не торопясь задавая вопрос, Васютин бесстыдно смаковал каждую долю секунды, что отдаляла его от
