кольца в ушах - вырвали с мясом. - Я у Безносого уже… не знаю, сколько, счёт дням потерял. Уж лучше бы повесили, сволочи, или зарубили, как товарищей.
- Допрашивают?
- О чём меня спрашивать? Я ведь месяц как из отряда ушёл, сам ничего не знаю. Так, Злоклятов забавляется… Он вроде кота - мучить ему интересней, чем убивать. Сам вот рассказывал кое-что, - Серафим усмехнулся распухшими губами. - Про комиссара нашего, про Севера.
- Значит, Снейп всё-таки шпион, - похолодел Гарька, вспоминая слова Злоклятова.
- Дурень ты. Был бы Снейп шпион, давно бы весь отряд полёг. Нет, Злоклятов о жизни его рассказывал, - тут Серафим и вовсе засмеялся.
- Разве они знакомы?
- Встречались когда-то. Мир тесен. Эх, Гарька… если живы останемся, я бы к вам вернулся. Воевать мелким отрядом - что кота стричь: шуму много, толку мало, - Серафим подёргал разорванную мочку. - Сладкая она, вольная жизнь, а толку в ней нет. Все дни как один. Дерёшься - не знаешь, за что, и незнамо за что умираешь. Накушался, довольно. Не хочу больше.
Гарька повздыхал над развороченной спиной Чернецкого. Помочь не мог - не то, что лекарств, и воды тут не было. Серафим не стонал, только глаза наливались кровью от боли. Как стемнело, впал в забытьё и понёс околёсицу.
Ночью к окошку пришла баба - та, что звала убитого Мыколку, зашептала:
- Хлопчики! Пойду я с этого клятого села. Ничего у меня нет, один был сын, и того погубили. Не передать ли кому весточки от вас?
- Мамаша, - Гарька осторожно глянул на дверь. - Хутор Кадухин знаешь?
- Как не знать?
- Ступай туда, к комиссару Северу. Передай, что Гарька Горшечников и Серафим Чернецкий тут погибают. Ещё скажи: отряд Безносого со всеми тачанками и полевым трехдюймовым орудием собирается на Некрасовскую. Запомнишь?
- Три дюмы, - повторила баба. - Ой, лышенько…
На улице послышались пьяные голоса. Баба, как серый дым, растворилась в сумерках.
- Не дойдёт, - сказал Чернецкий.
- Бабы - они ловкие, - вздохнул Гарька.
С утра Гойлов принёс им воды, в обед - котелок жидкой похлёбки на двоих.
- А ложка? - крикнул Гарька запоздало.
- Жри так, - откликнулся Гойлов.
Варево пили прямо из котелка.
На допрос их не вызывали.
К вечеру привели ещё одного постояльца - молодого тонкошеего красноармейца, посланного Шабленко в разведку.
- Что за люди! - сказал он, усаживаясь на солому. - Звери, а не люди. Станичных порют на площади; двоих суток в станице не пробыли, а уж все столбы увешаны… Видно, и нам не жить.
- Ну, пошла слеза, закапала, - проворчал Чернецкий. - Ещё не драли, а он уже за жопу держится.
- Страшно, - признался красноармеец.
- Не страшно у мамаши на печи.
- По нонешним временам и там не спасёшься, - солдат опустил голову на солому. - Ох, знобит меня…
В окошко вползали струйки синего махорочного дыма - Гойлов смолил «козью ногу».
- Зачем ты к Безносому воевать пошёл? - спросил Гарька от нечего делать.
- А я у Люциан-Афанасича в германскую ординарцем был, - откликнулся так же скучавший Гойлов. - Стал быть, куда он, туда и я.
- Из богатеев, верно?
- Я-то? - Гойлов покрутил головой. - Не, не из богатых я.
- Злоклятов хороший командир?
- Ну, чего там… хороший.
- Не дерётся?
Гойлов почесал под папахой.
- На руку Люциан-Афанасич бойки, есть такое дело.
- Как же ты казак - а бить себя позволяешь? - спросил Серафим.
Гойлов моргнул. Мысль, как вол, пропахивала новую борозду в тяжёлой его башке.
- Разве можно не бить? - сказал он неуверенно. - С нашим братом иначе никак. Меня и батька бил. По- отцовски-то.
- По-отцовски-то земли бы тебе отрезали.
- Земли! - казак оживился. - Земли я сам себе отрежу, сколь надо. У помещика ближнего хорошая земля, жирная, вицу от веника воткни - зацветёт.
- Кто ж тебе позволит?
- И спрашивать не стану. Выйду весной, запашу и засею, а кто на мою землю ступит - ногу отъем!
- Люциан-Афанасич первый тебя на конюшню сволочёт да плетьми попотчует… за помещичью земельку.
- Тьху на вас, агитаторов! Шпиёны германские. Выучились у своего Ленина смуту разводить.
Гойлов плюнул и отошёл от окна. Настала вторая ночь в заточенье. Серафим стал вовсе плох, вечернюю порцию воды Гарька выпил наполовину, вторую вылил Серафиму на спину, смыл кровь, боясь обнаружить гниение. Голое мясо страшно багровело, однако зелени и гнили видно не было.
Кое-как заснули. Красноармеец и Чернецкий во сне вздрагивали и чесались. Скоро зачесался и Гарька - стая вшей, копошившаяся в соломе, напала на него, как февральские волки на барана.
Утром красноармейца увели.
- Прощайте, товарищи, - сказал он напоследок.
- До свиданья, - откликнулся Гарька, хоть и знал, что живыми уже не свидятся.
К ночи снова показался Гойлов.
- Где ужин? - спросил Чернецкий.
- Ужин им подавай! Тоже мне, баре, разлеглись тут.
- Хочу, и лежу, - сказал Гарька хмуро.
- Лежишь на соломе, висеть будешь на столбе. С утреца вас и вздёрнут. Надоели вы их благородиям.
- А они-то как нам надоели! - проворчал Чернецкий. - Я уже в петлю рад, лишь бы их рожи поганые не видеть.
- Ну-ка ты там, полегче!
- Не нукай, не запряг, - буркнул Гарька. - Что ты нам сделаешь - второй раз повесишь? Куда товарища нашего дел?
- Известно куда - в штаб генерала Духонина, - казак ткнул пальцем в потолок.
- Душегубы вы.
- Мы за правду сражаемся, за Отечество, за честь русскую!
- Какая там честь… Вы даже не солдаты - бандиты вы.
- Люциан-Афанасич говорит: союз с разным сбродом - временная мера, - повторил Гойлов заученное.
- А ты поверил. Надень на пугалу офицерские погоны, ты и перед ним навытяжку встанешь, - сказал Гарька. - Тёмный ты, как бутылка.
- Я тебя, трескуна, застрелю сейчас! - не выдержал казак.
- Стреляй давай, - сказал Гарька. - Раз мозгов нет, что тебе ещё остаётся?
Казак насупился.
- Письмо от батьки получил, - сказал он. - Пишет, пришли удальцы - свели скотину, забрали коней.
- Такие, как ты, и свели, - безжалостно ответил Горшечников. - Вас не унять, до костей землю обглодаете, саранча безголовая.
