каторги, бегство из ссылки, организация большевистских ячеек при царизме, когда это ежеминутно грозило смертью… Точные и в то же время прекрасные слова об этом человеке сказал другой, такой же самоотверженный и скромный, — это Михаил Иванович Калинин: «Сотни и тысячи большевиков погибали в борьбе с царизмом, сотни и тысячи отпадали по слабовольности от партии, и только одна небольшая часть уцелела, закалилась, выработала в себе волю. К этой категории закаленных, выработавших в себе волю, принадлежит и Фрунзе…»
Когда у Фрунзе спрашивали: «Где вы научились военному делу?» — он отвечал, что если говорить о низшей военной школе, то он ее окончил тогда, когда первый раз взял в руки револьвер и стрелял в полицейского урядника во время забастовки Иваново-вознесенских и шуйских текстильщиков. Средняя его военная школа — это колчаковский фронт 1919 года… А высшая — это разгром Врангеля в Таврии и потом у ворот Крыма.
Других школ у него не было. Академии генерального штаба, как Врангель, он не кончал. А знал больше, свободно читал по-французски и по-английски, владел («не столь свободно» — по собственным ответам в анкетах) немецким и итальянским, любил хорошие стихи и часто повторял строки из Шекспира:
Солдат… Таким его и увидели в те ноябрьские дни войска Южфронта, густо сбившиеся у ворот Крыма, — совсем почти неприметный человек в простой армейской шинели без всяких знаков отличий и в папахе. Он заезжал в штабы армий и дивизий, в полки и эскадроны и торопил, требовал, объяснял, приказывал — скорей, скорей готовьтесь к штурму. Нельзя терять ни минуты, нельзя дать врагу передышки после его поражения в Таврии.
Ночью над Турецким валом пролетел краснозвездный аэроплан. Прожекторы врангелевцев, укрепившихся на валу, видели, как с аэроплана разлетались по темному безлунному небу белые птицы. Ветра не было, и птицы, покружившись в воздухе, упали на вал, на блиндажи и орудийные площадки Перекопа.
Это были листовки. Их подбирали с земли, хватали на лету и читали потом при свете электрических фонариков и коптилок.
В листовках говорилось:
«Офицеры и солдаты Перекопского гарнизона!..
Врангель делает последние усилия загородить вашими трупами Перекопский перешеек, чтобы вновь не дать трудовому народу раскрыть вам тот обман, ту ложь, в которую впутаны многие из вас.
Посмотрите вокруг себя и к себе в тыл, разве вы не видите засилия союзников и их намерений. Разве не видите, что ваша цель войны — «спасение и возрождение России» — превращается в закабаление ее союзниками, капиталистами и темными личностями. Разве вы не видели, как торговали богатствами нашей страны Деникин, Колчак и другие, а теперь торгует Врангель. Разве вы не чувствуете весь тот кошмар спекуляции, обмана, дороговизны, голодовки, которые достигли невероятных размеров в Крыму…
Офицеры и солдаты врангелевской армии! Теперь от вас самих зависит прекращение дальнейшего бесцельного кровопролития… Теперь от вас зависит уничтожить ту пропасть, которая разделяет вас от трудовых масс России, родных мест и семейных очагов…
Если вы действительно хотите видеть нашу страну сильной, могущественной и свободной… Если вы действительно не являетесь врагами народа и находитесь в рядах Врангеля по заблуждению или обману, предлагаю вам, рядовое офицерство и солдаты, немедленно составить революционный комитет и приступить к сдаче Перекопа…
От имени Советской власти и русского народа объявляю полное забвение и прощение прежней вины всем добровольно перешедшим на сторону Красной Армии…»
Подписана была эта листовка Блюхером, и заканчивалась она предложением выслать парламентеров на переговоры.
Долго не являлись парламентеры от белых, но вот наконец под вечер на валу появился офицер с белым флагом. Он спустился вниз и, дойдя до ближайшего ряда колючей проволоки, стал ждать красного парламентера.
Была тихая минута, впервые за несколько дней обе стороны прекратили стрельбу.
«Нужно было в качестве парламентера от нас отправить человека, у которого хватило бы смелости пройти по открытому полю к Турецкому валу, все подступы к которому белые держали под убийственной огневой завесой, — рассказывает Блюхер. — Это поручение я дал политруку 1-го ударного полка.
— А дойду ли я до белых? — спросил политрук.
Я ответил откровенно:
— Вряд ли. Скорее всего вас убьют еще до вала. Беретесь ли вы за это поручение?
Он ответил, не думая ни минуты:
— Я буду считать это почетной боевой задачей…»
Кто он, политрук этот? Забылось, затерялось имя, и никто из тех, кто был свидетелем разговора с ним, даже сам Блюхер, не запомнил, как звали политрука. Получил человек приказ и пошел. Ровное, открытое поле расстилалось перед валом. Город Перекоп уже весь был разрушен снарядами, и только кое- где еще дотлевали сгоревшие домишки. К ночи крепчал мороз, и каждый шаг политрука по отверделой земле был слышен, казалось, за десять верст. Топ, топ… Ближе, ближе. Когда человек весь напряжен, он не все замечает. Вот и он, политрук, ничего не замечал на пути — ни воронок от снарядов, ни трупов убитых. Он знал: его видят с вала, и если оттуда грохнет хоть один выстрел, то, значит, всё. Звук выстрела — его судьба.
Но было тихо. И вот сошлись, рассказывают, оба парламентера. Остановились шагах в десяти друг от друга. Оба в серых шинелях, у обоих лица молодые, русские, только один без кокарды на окопной шапке, а другой с кокардой на такой же шапке и с зелеными погонами на плечах.
По свидетельству лиц, слышавших рассказ политрука, когда он вернулся к своим, разговор у проволоки был такой:
— Вы кто? С кем имею честь?
— Я политрук. А вы?
— Офицер я. Чин не имеет значения.
— Офицер… Да знаете ли вы, за что воюете?
— А вы за что?
— За Россию.
— И мы за Россию.
— Вы?
— Да. Мы! И сдаться мы не можем. Зря будете штурмовать наш вал. Не взять вам его, и лучше уйдите.
— Значит, вы не уполномочены заявить о сдаче?
— Нет, не уполномочен. Я другое обязан заявить вам и прошу это передать своему командованию. Перекопа вам не взять!
На этом и кончился разговор. Два почти одинаково одетых и очень похожих человека разошлись в разные стороны, и, пока каждый не дошел до своих, мертвая тишина стояла в мерзлой и уже вечереющей степи…
А ночью опять бухали орудия и степь вся сотрясалась и гудела.
В одну из таких ночей Фрунзе отдал приказ штурмовать Крым, и теперь в его душе не было жалости. Наступать! Стремительно и всей мощью пяти армий! Фрунзе принадлежал к тем полководцам, которые хорошо знают, как ободряет войска приказ о наступлении. Весь фронт ожил и ринулся к перешейкам:
