— Даешь Крым! Смерть Врангелю!
И начался штурм…
Трудно без дневника Саши и Кати рассказывать о штурме. Кати-то не было при штурме, а Саша была. В ту самую ночь, когда две бригады блюхеровской дивизии и две другие дивизии переходили вброд через Сиваш, а остальные бригады Блюхера (по три полка в каждой) и Латышской дивизии бросились в атаку в лоб на Турецкий вал, в ту самую пронизывающую холодную ночь Саша тоже была в бою, и все, что испытали бойцы, испытала и она; ее полк двинулся первым через Сиваш, но об этой ночи она, к сожалению, ничего в дневник не записала.
Помните, весною, когда корпус Жлобы попал в беду и Саша натерпелась лиха, пока добралась до Апостолова, то на предложение Кати описать свои мытарства в дни скитаний по тылу белых Саша ответила, что о поражениях не стоит писать.
Тут была победа, а все равно добыта она такой ценой, столько жизней при этом было потеряно, что Саша долго не могла опомниться и даже при ее закаленном характере не могла вспоминать об этом без слез.
Что произошло? Почему двинулись в эти проклятые сивашские топи? Ведь, даже добравшись до того берега, еще надо было с боем брать Литовский полуостров, то есть землю, где на каждом шагу были врангелевские окопы, пулеметные гнезда и колючая проволока.
Иного выхода не было, вот в чем дело.
Турецкий вал пока не поддавался. Блюхер бросал в атаку полк за полком. Доберутся бойцы до проволоки и под страшным огнем белых залягут. Были уже бойцы и на валу, но каждый раз откатывались обратно. Слишком укреплен был вал, и атаки захлебывались в крови.
Восточнее, на другом конце Сиваша, тоже не удавалось прорваться в Крым. Враг сильно укрепил Чонгарские ворота и отбивал огнем все атаки 30-й дивизии Грязнова.
Тогда Фрунзе принял решение: пустить часть войск в обход Перекопа. Путь был один — через сивашские топи. И произошло то, чего белые меньше всего ожидали.
Есть много воспоминаний о том, как это было. И уж если ссылаться на них, то лучше, пожалуй, привести рассказ старого колхозника Ивана Оленчука «Как я провел Красную Армию через Сиваш»:
«Мне сейчас шесть десятков лет. Очень многие люди интересуются моей стариковской жизнью, приезжают в наше село Строгоновку и все расспрашивают меня:
— Расскажи, Оленчук, как это было?
На досуге, меж колхозными делами, я сажусь где-нибудь в саду на зеленый бугорок и в двадцатый раз начинаю вспоминать.
Ежели по порядку все рассказывать о жизни, о доле моей бедняцкой, так, пожалуй, немало времени уйдет. А я лучше начну с самого главного, что было в ту далекую осень, которую я никогда не забуду, хоть проживу на белом свете еще полсотни лет. Словно острым клином врезалась она мне в память. А такое в жизни бывает один раз.
Ну, так слушайте…»
Прервем здесь на минуту рассказ Оленчука; ошибся он: не один, а два раза довелось ему показывать нашим войскам дорогу через Сиваш в Крым. Был в его жизни и «второй раз» — двадцать четыре года спустя, уже в дни Отечественной войны, при освобождении Крыма. В апрельскую ночь 1944 года Оленчук опять повел колонны советских войск вброд на тот берег, еще занятый врагом.
История может и повториться, она неисчерпаема и вечна, не вечен только человек. Когда летом прошлого года я ездил на Перекоп и ходил по сивашскому берегу с Бирюковым и Донцом, старого Оленчука уже не было в живых.
Но жив ого рассказ о том, как это было в первый раз.
По словам Оленчука, Врангель, уйдя за перешейки, надеялся еще долго отсиживаться в Крыму. Но вот прибыл на фронт Фрунзе. Нацелил он свои войска на Крым и стал действовать.
«В один прекрасный вечер сижу я близ своей хаты, — рассказывает Оленчук, и в скобках отметим, только лишь к слову он назвал этот вечер прекрасным, а на самом-то деле вечер был злой, темный, с лютым промозглым туманом. — На селе стоит гомон и шум от массы войск. Здесь скрипят обозы, там громыхает артиллерия, с красными знаменами идут полки. Ну, думаю, и силища прет. Теперь держись, барон!
Только что успел я это подумать, как вдруг смотрю — идет дежурный из ревкома, гражданин Строгоновки Вдовченко, а с ним красноармеец на лошади. Подходит ко мне Вдовченко, здоровается и говорит:
— Ну, Оленчук, идите до штабу. Вас там требуют.
Прихожу в штаб, который находился в середине села. Тут я увидел шесть военных, сидящих за большим столом, на котором была постлана какая-то бумага.
Посадили меня на стул. Потом подходит ко мне один из военных, среднего этак роста, с небольшими усами.
— Здравствуйте, — говорит. — Как вас зовут?
— Иван Иванович Оленчук, — отвечаю. — А вас как?
— А меня Фрунзе.
И начинает меня товарищ Фрунзе расспрашивать:
— Вы знаете, Оленчук, Сиваш? Как он сейчас, сухой или мокрый?
— Есть, — говорю, — сухой, есть и мокрый.
— Почему так?
— А потому что есть такие места, которые никогда не высыхают. Сквозь, значит, прогнили…
— А расстояние вы знаете, сколько от этого до того берега?
— Может, восемь, а может, и десять верст.
— Хорошо. Так вот что, Оленчук, вам предстоит задание: вы будете нашим проводником, когда мы поведем наступление в Крым.
Меня так и кольнуло.
— А почему, — говорю, — Оленчук, а не кто другой?
— А потому, что на вас указали, что вы хорошо знаете место. Вы больше других занимались соляными промыслами.
А и верно: больше меня никто из местных не знает Сиваша так, как я.
Тогда я говорю:
— Семь душ у меня. Надо их упредить. Убьют меня, что тогда получится?
А Фрунзе усмехнулся и говорит:
— Вас не убьют, Оленчук. Вы только проводите войска до того берега и будете свободны…»
И вот вечером 7 ноября, в день праздника, головной отряд красных дивизий сосредоточился на берегу Сиваша, готовый к бою. Тачанки, орудия, пулеметы, обозы — все тут, только не видно этого всего из-за темноты. Мир окутала свинцовая мгла. Было холодно, зябко.
— Проводник, вперед! — сказали Оленчуку.
Он был в простой крестьянской свитке, а в руке держал высокий посох.
«Я вышел вперед, — продолжает Оленчук, — и мы двинулись. Над Сивашем стоял густой туман. Прожекторы с того берега, словно молнии, сверкали по Сивашу. Но из-за тумана белым все равно нас не было видно. Сама природа на подмогу нам стала. Так дошли до середины. Все было спокойно.
Тут появилось много чаклаков, или черных пятен. Песок в них зыбкий и тонкий. Если ступишь, враз утянет. Я предупреждаю красноармейцев, чтобы держались осторожнее, а сам иду впереди и прощупываю дорожку. Миновали чаклаки, пошли веселее. Вот и противоположный берег. Я остановился.
— Товарищи, — говорю, — вот вам и Литовский полуостров.
Они стали готовиться к атаке. А я подался назад. В скором времени бой начался, загрохотали пушечные залпы, затрещали пулеметы, открылся частый ружейный огонь. Все бросились вперед, и бой открылся по всему фронту. Задрожал весь Крымский перешеек, как будто хотел провалиться…»
Память человеческая… Она не хочет видеть того, что не по ней, а не по ней — все тяжкое, темное, плохое. Она сама себе создает иллюзии и прочно утверждается в них, предварительно переработав по-
