пыли, — добавил с улыбкой начдив. — Пыль благая!
— Благая, точно, — подхватил Эйдеман. — Но это еще не вся пыль, которой нам предстоит наглотаться. У нас задача расширить плацдарм еще больше, укрепить его, обеспечить переправы и держаться до конца! Есть сведения, что белое командование спешно подбрасывает Слащеву помощь.
Помолчав, Эйдеман произнес:
— Конный корпус Барбовича к нам движется. Такие сведения мы получили и сейчас проверяем.
Все было ясно. Предстоят тяжелые бои, и надо выстоять.
Раскатистый грохот ударил в окна домика, где находился полевой штаб и где шел тот разговор, который мы здесь приводим. Затрясся весь домик, со звоном вылетели стекла; казалось, побеленные стены и потолок вот-вот обрушатся. Вас, конечно, заинтересует, как повели себя Эйдеман, Блюхер, Карбышев и другие. Это были храбрые люди, поверьте, никто не дрогнул, даже не пригнул головы. Но вот что обращало на себя внимание: в момент нарастания грохота, когда не только пол под ногами, а и земля заходила ходуном, все посмотрели на Карбышева, потом друг на друга и странно, с каким-то даже удовлетворением улыбнулись. Что же это такое было?
Закаленные в боях люди могут улыбаться и в самые напряженные минуты сражения, это известно. Страх смерти одолим, это тоже известно. Но было еще что-то в переглядывании Эйдемана и его товарищей.
— Видите ли, — объяснял мне спустя много лет один штабник, присутствовавший при этом эпизоде, — Карбышев имел в старой армии чин подполковника и слыл очень боевым и выдержанным человеком. Вот и поймите сами, что произошло. Рожденные революцией военачальники показали этому человеку, как умеют они себя вести в минуту опасности. Показали, что не уступят ему ни в выдержке, ни в хладнокровии.
— А Карбышев? — спросил я.
— Улыбнулся и он. Понял все, наверно. И, словно ничего не произошло, стал излагать свой план инженерного укрепления захваченного нами Каховского плацдарма. Но тут произошел еще такой эпизод.
Эпизод был рассказан штабником вот какой. Едва Карбышев начал излагать свой план, в дверях появился ординарец Эйдемана. Бледный весь, шапка и телогрейка в штукатурке, руки и лицо в свежих царапинах. Но тянется, грудь выпятил, руки держит по швам и глядит браво.
«Что там произошло?» — спросил у него Эйдеман.
«Имею доложить, товарищ командующий… Так что почти за углом…»
«Не тянись, не тянись, милый, — остановил ординарца Эйдеман. — Не при старом режиме. Говори просто».
«Шестидюймовый трахнул, за углом, недалёко!..»
«Ну, так бы и сказал».
Когда Эйдеман произнес: «Не при старом режиме», у всех на устах снова заиграла улыбка.
— И знаете, — закончил рассказ мой знакомый штабник, — может, вам покажется, этого не могло быть, но Карбышев, еще улыбаясь, вдруг вытер заслезившиеся глаза и сказал: «Какие вы все молодцы, извините меня! Я бесконечно благодарен судьбе, что нахожусь в одном лагере с вами, в одном строю». — «И мы рады с вами рядом воевать», — сказал с чувством Эйдеман и крепко пожал руку Карбышеву.
Совещание длилось еще всего только минут двадцать. План Карбышева был принят. Весь плацдарм будет оплетен траншеями, заграждениями из колючей проволоки и другими оборонительными сооружениями. Блюхер назначался начальником всего армейского гарнизона на плацдарме.
Тем же вечером Блюхер отбыл на тот берег с приказом оборонять его до последней возможности. И всю ночь на плацдарме строили укрепления.
А Катя сделала в этот вечер еще вот какую запись в дневнике.
«Удивительно! Сейчас узнала: в дивизии у Блюхера сорок одна тысяча книг! Подумать только — ведь это воинская часть! Ее дело — война! Сражения! А говорят, среди этих книг есть и сказки, и буквари, и всякая беллетристика. Непостижимо!
Вечером, еще до отбытия Блюхера на ту сторону, я не постеснялась, подошла к нему и спросила:
— А как воюет моя Саша Дударь?
Он не сразу понял, в чем дело, голова у него, конечно, была занята своими делами; я уже знала, что он назначается начальником каховского гарнизона, но еще по первым встречам с ним составила себе впечатление, что это очень чуткий и отзывчивый человек. И потому, собственно, я так смело подошла к нему и позволила себе задать ему вопрос о моей Саше. И не ошиблась я — он очень внимательно ко мне отнесся, тепло так на меня посмотрел своими запавшими и красными от бессонницы глазами, стал что-то вспоминать, потом закивал, заулыбался:
— А-а! Дударь, та самая! Кавалерист-девица! Ну что? Ну, помню! Да, да, докладывали мне: хорошо себя ведет в бою, молодцом! А вы кто ей? Сестра?.. А-а! Да, да, — и опять закивал. — Теперь вспоминаю: о вас мне тоже рассказывали, знаю, знаю, милая, теперь знаю. Ну что ж, передать ей привет ваш, что ли? Прикажу передать. Но сейчас она в бою. Ее полк на самом горячем месте. Да, голубушка! — Он заторопился, помахал рукой: — Извините, дела.
Дела! Целый плацдарм ему оборонять, а он просто сказал: «Дела». Удивительные у нас люди!..»
…Комиссара Телегина из 51-й дивизии помните? Небольшие отрывки из его дневника мы уже приводили.
Вот продолжение его записей:
«11 августа. По понтонному мосту наш полк переправился через Днепр и остановился в Любимовке (это чуть западнее Каховки). Приказ по дивизии: Каховка должна быть превращена в укрепленный плацдарм. Целый день красноармейцы рыли окопы и устраивали проволочные заграждения. Настроение у бойцов превосходное…
12 августа. Сегодня наш полк продолжал рыть окопы. Во время работ на правый фланг наших соседей сделала налет белая кавалерия, но была отбита. Начинаем втягиваться в боевую жизнь.
15 августа. Утром получили приказ о наступлении на Перекоп. Наш полк шел на левом фланге дивизии. Правее, на хутор Зеленый, наступал 457-й полк. Около 11 часов утра двинулись вперед.
Не успели выйти на линию своего сторожевого охранения, как на участке 457-го полка завязался упорный бой. Он оттянул 457-й полк вправо. Между ним и нами образовался разрыв около одного километра. Неубранные подсолнухи и кукуруза мешали нашему наблюдению за противником. Высланная вперед пешая разведка продвигалась с большими предосторожностями и все-таки неожиданно наскочила на пулеметные тачанки врангелевцев. Они были искусно замаскированы на кукурузном поле.
Белые открыли сильный пулеметный и артиллерийский огонь по нашим частям. В разрыв между полками ринулась белая кавалерия, стремясь охватить наш правый фланг. Мы бросили на подкрепление туда 3-ю роту первого батальона и пулеметный взвод. Белые конники приблизились к нашим цепям метров на триста. Стоя под сильным артиллерийским огнем, бойцы почти в упор стреляли в белогвардейцев.
Не выдержав нашего удара, их конница повернула назад. Артиллерия и пулеметы противника, запрятанные где-то вблизи в кукурузе и подсолнухе, открыли бешеный огонь. Подбадривая бойцов, поднятых на контратаку, геройской смертью погиб помощник командира полка Грудман. Это был преданный Советской власти старый военный специалист. Пробегая вдоль цепи и размахивая высоко поднятым маузером, он кричал:
— Вперед, товарищи, не дадим опомниться врагу!
Раздался оглушительный взрыв. Мы увидели Грудмана, отброшенного от места взрыва метров на пять… Когда я подбежал к нему и крикнул санитаров, он приоткрыл глаза, как бы очнувшись от забытья, поднялся на обе руки и что есть силы своим резким голосом закричал:
— Товарищи, вперед!..
Он не давал забинтовать ногу, ругая нас, что мы мешаем ему командовать. С трудом уложили мы его, ослабевшего от потери крови, на носилки. Пока его несли, он часто поднимал голову и смотрел в сторону боя. Грудман умер на перевязочном пункте.
