топливо.
— Но идет зима, — развел руками Климович. — Угля, который мы получаем от союзников из-за рубежа, может не хватить.
— Дадут, сколько попросим. Ничего… Особенно теперь, когда нас признала Франция. Танков дали, дадут и угля.
Барон, казалось, затеял игру с портьерой. Он уже не отпускал ее — то задвигал, то опять отодвигал. Климович с затаенной улыбкой следил за рукой барона и в это время говорил Шатилову:
— А не думаете ли вы, шер ами, что Антанта может договориться с большевиками, и в таком случае…
Не дав Климовичу договорить, Врангель резким движением отодвинул портьеру в самый угол и выкрикнул:
— Не договорятся! Не может этого быть!
Климовичу он после доклада тоже задал вопрос: что о нем, бароне, говорят? А Климович не удивился, он знал, что правителей этот вопрос страшно мучает.
В отличие от Шатилова, Климович не стал рисовать радужные картины. Мир полицейских, шпионов, контрразведчиков, преступников и палачей, которым заправлял Климович, не располагал ни к наивному оптимизму, ни к самообольщению. В этом мире на все смотрят иначе. Игру барона с портьерой Климович, конечно, заметил и внутренне усмехался каждый раз, когда тот вцеплялся пальцами в плотный шелк портьеры.
— Разное говорят, — докладывал Климович. — Я полагаю, вам и самим известно, что за народ у нас. Дряни много, болтунов, мерзавцев — пруд пруди. Подхватывают любой слушок и давай трезвонить. Все, что красные напишут, они готовы, подлецы, подхватить. Ну, про пакостную стихотворную поэмку «Сон Врангеля» вы знаете.
— Да, читал, — хмуро ответил Врангель.
— И назвали-то как! «Сон Врангеля». Изъяли мы уже штук с двести этих «снов». Тюрьму даем, а читать и распространять не перестают.
— Хватит об этом, дальше!
— Подрывают веру, дух, ведь вот что!
— Дальше, дальше! — нетерпеливо приказал барон.
— Слушаюсь. Вчера вечером прохаживался я по набережной и думал: где мы находимся? Не Крым, а какое-то офицерское государство. Генеральско-полковничий эдем.
— Это вы так подумали? — пришел в недоумение барон. — Или слышали такие разговоры!
— За такие разговоры я бы взял под арест любого, — ответил без всякого смущения Климович.
И Врангель с раздражением подумал: «Какой пройдоха». Потом он еще подумал: «Царедворцы все пройдохи». И продолжал слушать Климовича.
— Себя, конечно, под арест не возьмешь, — с шутливой миной продолжал тот. — Но мысль такая возникает, что ни говори, хотя мы с вами хорошо знаем: многие семьи офицеров голодают и живут ужасно!
— Позвольте! — не выдержал барон. — Казино, театры, рестораны полным-полны. Это совсем не то, что в «Совдепии». Но обо мне-то что говорят? Вы уклонились от темы…
— Слушаюсь, господин барон, — уступчиво закивал Климович. — Говорят вот что: будто ваш Струве продал Франции на тридцать пять лет наш русский хлеб, уголь, нефть, железные дороги и все порты на Черном море.
— Это же ложь! — стукнул кулаком по столу Врангель. — Это все намеренно распространяют красные, я знаю. Но как можете вы это повторять? Я поражен!
— Петр Николаевич! Я ведь только повторяю то, что говорят другие. Мое дело доложить вам, что да как. Вот, например, еще слух есть: будто в обмен на признание нас Францией де-факто вы обязались выплатить ей не только старые долги, но и передать торгашам французским украинский и кубанский хлеб в размере довоенного экспорта, отдать три четверти нефти, одну четверть добычи угля в Донбассе, отменить таможенные и портовые пошлины на всем юге России и прочее. Аппетитик у них, знаете! Губа не дура!
Врангель с возрастающим недоумением смотрел на Климовича. По должности этот человек служит у него министром полиции, а говорит бог весть что. Действительно, Климович, казалось, сам заразился крамольным духом.
— Ну, если это и так, господин барон, то все равно мы им, французам, потом покажем вот что!
Не сошел ли с ума Климович? Его желтоватые пальцы изобразили здоровенный кукиш. Вертя им, Климович говорил:
— Знаете, тут можно и у большевиков кое-чему поучиться, смею заверить вас. Да, да, не удивляйтесь! Большевики, надо признать, гораздо более правильно понимают психологию широких масс России, когда утверждают, что старые царские долги оплачены русской кровью и теми выгодами, которые приобрела Антанта своей победой над кайзеровской Германией!
Поди пойми человека. Первейший враг большевиков, и он же их хвалит!
— Хватит! — вырвалось у барона. Он поднялся и теперь, вытянувшись во весь свой гигантский рост, смотрел на гостя так, как привык на всех смотреть. — Все вы не то говорите! Не то! Не то!..
И добавил:
— Я сам о себе скажу. Сам! Сам!
Несколько лет спустя барон исполнил свое намерение, но находился он тогда уже не в Крыму, а далеко за его пределами.
6
Катя жила в Севастополе легально, как и ее отец. Она часто приходила в сад «Казино» обедать, вечером появлялась на концертах и спектаклях, но иногда куда-то на день-два пропадала, и тогда Иннокентий Павлович говорил своим друзьям и знакомым, что у его дочери подорвано здоровье и она ищет для себя недорогую комнату с пансионом на Южном берегу, где-нибудь в Ялте или Алупке, а денег на это у нее хватит.
— Представьте, ей всего шестнадцать лет, а это уже вполне самостоятельная женщина, — восхищенно говорил Иннокентий Павлович тем, кто интересовался его дочерью. — И знаете, господа, ведь она вырвалась из большевистского рая совсем не голенькая, как я думал. Одними романовскими кредитками десять тысяч привезла. Мои старые запасы, — добавлял Иннокентий Павлович. — В конце семнадцатого, когда все полетело, я спрятал кое-что в саду за моим домиком в Каховке. Так поверите ли, — сочинял Иннокентий Павлович, — дочь сумела откопать шкатулочку и привезти сюда.
— Небось и золотишко нашлось?
— Ну, что там, какое у меня могло быть золото? — скромничал Иннокентий Павлович. — Так, кое-что из драгоценностей покойной жены моей и бабушки, царство им небесное, действительно, привезла с собой. В нижнем белье зашила, умница. Колье мы уже тут продали… надо же девочке здоровье свое восстановить!
Никто и заподозрить не мог бы, что худенькая, изящная дочурка артиста уходит часто на связь с подпольщиками по адресам, которых даже и отец не знал.
В подполье не так страшно работать, как кажется. До провала, особенно если ты на легальном положении, чувствуешь себя как обычно, как все окружающие тебя люди. Ешь, пьешь, ходишь в театр и в кинематограф, заглядываешь в магазины и на рынок и, если надобность есть, нанимаешь извозчика и
