.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
Покойный полдень золотой
и три напыщенные дамы
Дрейфующие на каноэ по озеру Иисуса.
Мариам бен Юсуф, ее мать и тетка держат торчком удочки и глядят на пестрые картины из иллюминаций, музыкантов и гомонящей толпы у Народного Центра. Полиция только что прекратила драку подростков и окружила место карнавала, чтобы предотвратить возможные беспорядки.
Три женщины, одетые в темные одежды, полностью скрывающие тело в соответствии с требованиями секты Мохаммеда Вахаби. Они не носят паранджу, даже Вахаби теперь на этом не настаивает. Их единокровные братья и сестры на берегу одеты в современную одежду — постылую и греховную. Однако дамы не отрывают от них взгляда, забыв о грехе.
Их мужчины стоят неподалеку. Бородатые, одетые в глухие бурнусы, словно шейхи из сериала “Иностранный легион”, они бормочут сдавленные проклятия и злобно шипят, глядя на эту беззастенчивую демонстрацию обнаженной женской плоти. Но тоже не отводят взгляда.
Эта маленькая группа тоже попала сюда прямо из заповедников Абиссинии, где они промышляли браконьерством. Их правительство предоставило им три возможности: пребывание в исправительном центре, пока они не станут лояльными гражданами, эмиграцию в израильский мегаполис Хайфа, эмиграцию в Беверли-Хиллз, Лос-Анджелес.
Что? Жить среди проклятых иудеев? Они плюнули и выбрали Беверли-Хиллз. Но и тут Аллах посмеялся над ними. Теперь они окружены со всех сторон Финкельштейнами, Эпплбаумами, Зайгелями, Вайнтраубами и прочими из рода Исаака. Что еще хуже — здесь нет мечети. Им приходится либо идти пешком до ближайшей четырнадцать километров, либо собираться в чьем-либо доме.
Чиб торопливо подходит к пластиковым берегам озера, ставит картину на землю и низко кланяется арабам, отводя в сторону свою изрядно помятую шляпу. Мариам улыбается, но тотчас хмурится, когда две ее спутницы бросают в ее сторону выразительные взгляды.
— Йа келб! Йа ибн келб! — восклицают они.
Чиб смеется, машет шляпой и говорит:
— Я просто очарован, мадам. Вы напоминаете мне трех граций, о, прекрасные дамы!
Не видя никакой реакции на свои слова, он теперь уже кричит во весь голос:
— Я люблю тебя, Мариам! Я люблю тебя! Хотя искусство для меня — словно роза Шарона, я все равно люблю тебя!!! Прекрасная, непорочная, с глазами лани! Оплот невинности и любовной силы, полный материнства и истинной веры! О, любовь моя, настоящая и единственная! Я безумно люблю тебя, хотя искусство для меня — единственный свет на черном небе с мертвыми звездами! Я взываю к тебе сквозь бездну!!
Мариам хорошо понимает международный язык, но ветер относит слова в сторону, вместе со всем их красноречием. Она на всякий случай улыбается и покачивает головой.
— Я приглашаю тебя на выставку! Ты, твоя мать и тетка будете там почетными гостями. Ты увидишь мои картины — мою душу — и узнаешь, что за человек собирается умчать тебя на своем Пегасе, моя голубка!
Мать Мариам приподнимается в лодке. На секунду Чиб видит ее жесткий профиль, похожий на ястребиный. Такой же станет и Мариам, когда постареет. Пока же у нее нежное личико с красивым орлиным носиком, который Чиб называет Ятаганом Любви. Мать же ее сейчас похожа на грязную старую орлицу. А вот тетка на орлицу не похожа, в ней есть что-то от верблюда.
Чиб прогоняет эти нелестные предательские сравнения. Но он не может с такой же легкостью прогнать трех заросших, немытых, закутанных в бурнусы мужчин, подошедших к нему.
Чиб улыбается и говорит:
— А вас я вроде не приглашал…
Без проблеска мысли в глазах они выслушивают скороговорку: английский язык Лос-Анджелеса понятен им только с пятого на десятое. Один Абу — так называют в Беверли-Хиллз всех арабов — бормочет какое-то проклятие, наверное, настолько древнее, что его употребляли еще жители Мекки до Магомета. Сверкнув глазами на Чиба, он сжимает кулаки. Другой Абу подходит к его картине и, по видимости, намеревается пнуть ее.
В этот момент мать Мариам обнаруживает, что стоять в лодке столь же опасно, как и на верблюде. Это даже еще хуже, поскольку женщины не умеют плавать.
Не умеет плавать и средних лет араб, напавший на Чиба и через мгновение обнаруживший, что стоит по пояс в воде, куда противник отправил его пинком ноги. Затем двое остальных под истошные вопли женщин летят в воду, чему способствует Чиб. Полицейский, находящийся неподалеку от них, слышит крики и видит, как арабы отчаянно колотят руками по воде. Не очень-то спеша, он направляется к месту происшествия.
Чего Чиб абсолютно не понимает, так это их поведения — они стоят на дне, вода едва доходит им до груди. Однако Мариам смотрит на них с таким ужасом, словно те сейчас пойдут ко дну. Остальные выглядят не лучше, но они его не интересуют. По всем правилам ему следовало бы вытащить Мариам на берег, но если он это сделает, то не успеет сменить одежду на сухую до открытия выставки.
При этой мысли он ухмыляется, а потом еще шире, видя, как полисмен входит в воду, чтобы спасти арабов. Чиб, все еще улыбаясь, поднимает картину и идет прочь. Но, приближаясь к Центру, он становится все задумчивее.
“Как случилось, что дедушка оказался прав? Как ему удалось так хорошо разобраться во мне? Я не ветреный и поверхностный, но я много раз влюблялся, и очень сильно. Что поделать, если я люблю красоту, а красавицам, которых я любил, красоты недостает? Мои глаза слишком требовательны и сдерживают устремления моего сердца…”
Биение внутреннего смысла
Вестибюль, в который входит Чиб, спроектирован дедушкой. Вошедший оказывается в длинной изогнутой трубе, увешанной изнутри зеркалами, находящимися под разными углами к плоскости. В конце
