— Привет.
Я обернулся. Передо мной с портфелем в руках стояла Вера.
— У вас тоже пять уроков было?
— Пять, — сказал я.
— Ты куда сейчас? Не хочешь немного погулять?
Я растерянно посмотрел на Мишку.
— Родственница? — спросил он. — Ну, тогда я пошёл.
— Постой, — сказал я. — Сейчас вместе пойдём.
— Ты торопишься? — спросила Вера.
Я не знал, что отвечать, и беспомощно пожал плечами.
— Ладно, — сказал Мишка. — Трубки я сам распилю. Но ты быстрей давай. Вечером опять по квартирам пойдём.
И Мишка потопал домой.
— Ну, куда мы пойдём? — спросила Вера.
— То есть как это куда? — удивился я. — Разве мы куда-нибудь собирались?
Но напрасно я хорохорился. Раз уж я остался и не пошёл с Мишкой, значит, ясно, что я согласен гулять и пойду куда угодно.
— Вот что, — сказала она. — Пойдём на Ждановку. Я тебе нашу лодку покажу. Между прочим, папа её моим именем назвал.
— У вас лодка есть?! Здорово! С мотором?
— С мотором. Но сейчас мы уже не катаемся. Холодно. А лодка на берег вытащена.
На Ждановке было хорошо. День стоял солнечный, прозрачный и даже чуть-чуть морозный. Деревья в парке совсем пожелтели, притихли, а вода в реке сделалась тёмной и как будто остановилась. Большинство лодок было уже на берегу. Огромные корабельные шлюпки и маленькие пластмассовые катера, глиссеры и катамараны и ещё много диковинных, разноцветных лодок длинной пёстрой лентой далеко тянулись вдоль берега.
А каких только названий не было на лодочных бортах! «Ну, погоди!», «Джек-Потрошитель», «Лунатик», «Чебурашка» и даже «Валерий Харламов».
— А вот и наш корвет, — сказала Вера, останавливаясь около небольшого белого катерка, лежащего на деревянных козлах.
— Хороший корабль, — сказал я. — И рубка есть.
Я стал обходить катер вокруг и вдруг так и застыл. На противоположном борту крупными синими буквами было написано «НИКА».
— Ни-ка, — прочитал я в растерянности. — Но ведь ты сказала, что катер твоим именем назван?
— Так и есть, — засмеялась Вера. — Моё полное имя Вероника. Но это длинно, и все зовут меня Вера. Хотя это и неправильно, потому что сокращённо от Вероники будет как раз Ника. Один только папа меня так зовёт.
Тут я сразу про греческую скульптуру вспомнил, о которой мне мой папа рассказывал.
— Знаешь, — сказал я, — в Париже есть такая статуя, тоже Ника называется. Она у них на самой главной площади стоит. Так вот, по этой площади даже машины не ездят, потому что там всегда полно народу. Со всего мира люди приезжают.
Вера хотела мне что-то ответить, но в этот момент из сторожевой будки, похожей на пивной ларёк, вышел старик в изломанной фетровой шляпе и в потёртой зелёной курточке с надписью «ССО Факел».
— Здрасьте, дядя Гриша, — сказала Вера.
Старик приветливо закивал головой.
— Гуляем?! Это хорошо. Денёк сегодня замечательный. А красотища-то какая, а? Просто диву даёшься! Смотришь вот на всю эту сервировку и думаешь: это ж надо. Какая метаморфоза получается! Не сыт, как говорится, не пьян, а всё равно глядишь и оторваться не можешь. Помнится, в каком-то стихотворении читал, как один поэт жаловался: «Но что нам делать с розовой зарёй над холодеющими небесами? Что делать нам с прекрасными стихами? Не съесть, не выпить, не поцеловать». Во, как загнул! Но я так думаю, — шутил он. — Тут наглядеться-то не можешь. И если есть в тебе какая злость там или обида на кого, так оно вроде и проходит. Верно я, молодые люди, говорю?
— Верно, дядя Гриша, — сказала Вера. — Только при чём тут сервировка?
Старик засмеялся:
— Ну, это я натурально пошутил. Профессия моя всё даёт себя знать. Я ведь без малого пятьдесят лет шеф-поваром отработал. Лучшие рестораны за честь почитали меня в штате иметь. Люди, которые толк в кухне понимают, специально ко мне поужинать приходили. Они не говорили, что идём, мол, сегодня в «Донон», а прямо так и заявляли: «Идём сегодня к Григорию Афанасьевичу на ужин». У меня каждое блюдо — искусство было, ренессанс! Я вам обыкновенную чихиртму так приготовлю, что вы осетрины заливной не захотите… Да. Ну, потом старый стал. Работать, как раньше, натурально, не мог. Пошёл в диетическую столовую. Полегче всё же. Но и там всё покрасивее хотел делать, чтоб у людей сперва глаз радовался, а уж потом желудок. А директорша тамошняя — с высшим образованием женщина — всё мне про калории твердила. «Вы, — говорит, — Григорий Афанасьевич, перестаньте мне тут живопись разводить. У нас главное, чтоб калории соблюдались и чтоб белки и жиры по реестру совпадали. Наша столовая диетическая, а не ресторан восточной кухни». Будто диетики уже не люди. Обозлился я как-то и говорю: «Вы, — говорю, — свои калории шприцем в филейные места втыкайте. А люди хотят, чтоб красиво было. Они тогда и здоровыми скорей станут…» Ушёл я оттуда. На пенсию. Ну, поначалу, натурально, скучал без работы-то. Потом сюда в сторожа подался. И вот ничего, привык. Нравится даже. Уж больно красиво вокруг, душа радуется. По ночам только всё снится, что у меня фрикасе подгорает. Или вот дождь по моей будке шуршит, а мне всё кажется, борщ выкипает.
Мы засмеялись. И дядя Гриша тоже засмеялся, а потом сказал:
— Вы на той неделе приходите, во вторник. Как раз опять моя смена будет. Я пироги с грибами принесу. Вы таких никогда не ели, поверьте старику.
— Придём, — сказала Вера. — Обязательно придём.
— К Григорию Афанасьевичу на пироги, — добавил я.
— Ишь, хлопчик, запомнил, — довольно засмеялся старик и потрепал меня по голове.
Мы перешли через мост и вышли к Петровскому озеру.
Летом, когда погода хорошая, тут всегда полно народу. Прямо, как в Крыму. Вода в озере хорошо прогревается, не то что в Неве. Вокруг песочек жёлтый, тенты от солнца, даже станция спасательная есть. В общем, пляж что надо.
Сейчас тут было совершенно пусто. Только по песку у воды бродила смешная рыжая собака.
— Какой потешный пёс, — сказала Вера.
Она подбежала к собаке и, присев на корточки, стала её гладить. А я остался стоять. Я стоял, и смотрел по сторонам, и вдруг как-то всё сразу увидел: и круглое тихое озеро с плавающими по нему листьями, и жёлтые деревья вокруг, и Веру с рыжей собакой на жёлтом песке. Я даже луну видел, непонятно откуда взявшуюся на совершенно синем небе!
Потом мы шли назад, и Вера вдруг спросила:
— А что, красивая эта Ника? Та, что в Париже на главной площади стоит.
— Не знаю, — ответил я. — Говорят, ничего. Мраморная.
— А я?
— Что ты?
— Я тебе нравлюсь?
Я посмотрел на Верино лицо, соображая, как бы посмешней сострить. А потом взял и, сам не знаю,
