наук: маленькая Юлечка и не думала страдать глухотой!.. Дядя был так поражен открытием, что даже не осознал поначалу, сколько новых и заманчивых перспектив оно ему сулит.
Но ближе к ночи, когда усталая, но довольная супружеская чета с радостными воплями ввалилась на родной порог, он вдруг
Только теперь, сама будучи без пяти… нет, без десяти минут дипломированным специалистом, я могу в полной мере оценить тонкость и красоту замысла, за осуществление которого Оскар Ильич тут же взялся, засучив рукава - обтрепанные и полинявшие рукава застиранной блекло-голубой рубашки, из года в год служившей ему чем-то вроде домашней униформы. Не сосчитать, сколько долгих часов он провел на паласе между тахтой и журнальным столиком, в излюбленном месте моих игр, застыв в неудобной позе и терпеливо дожидаясь, пока я перестану его чураться и приобщу к сонму своих любимцев (замусоленная катушка белых ниток, шатающаяся ножка стула, мамины стеклянные бусы и проч. и проч.). В конце концов неподвижность довела подвижника до судорог, но цели он достиг. Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребенок удивился, но проглотил пилюлю. Еще месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения: уж теперь-то он мог с полной уверенностью выложить карты на стол.
Трудно сказать, обрадовались родители или огорчились, когда Оскар Ильич, потрясая ксерокопиями научных статей кандидата мед. и псих. наук В.П.Калмыкова, открыл им, что, по новейшим исследованиям, аутизмом страдали даже такие великие люди, как Агата Кристи, Александр Пушкин и Адольф Гитлер; бесспорно одно - отлично ориентируясь в точных науках, они зато смертельно боялись всего, что казалось им малопонятным и труднообъяснимым, а теперь заодно и меня с моим загадочным недугом. Итак, положение дяди Оси, как он и ожидал, переменилось в одночасье. Еще вчера - забитый, путающийся у всех под ногами приживал, он вдруг непомерно вырос в глазах семьи, трагически не умевшей достучаться до сознания больного ребенка и слепо верящей, что это под силу ему - нелепому, туповатому, вечно чем-то ошарашенному студентику, а все-таки профессионалу. В кои-то веки слово «психолог» зазвучало в нашем доме уважительно, без «…олуха» на конце. Дядя ликовал.
То были, пожалуй, счастливейшие дни его юности: хозяева, насмерть запуганные зловещими наукообразными терминами, особо не досаждали ни ему, ни дочурке, и о переезде в общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами веселых Колобков, - а в семь, как и положено нормальному ребенку, пошла в школу. Кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.
2
Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей - а они, как вы вскоре увидите, были непростыми - факт остается фактом: того, что он сделал для меня - никто не сделал (кроме разве что Влада. Но об этом позже!). И, как бы я не презирала его за позднейшую вину передо мной, кое-что я никогда не забуду - например, как он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу - оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом все прочитанное и увиденное… Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого - огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал!). Кажется, дяде Осе они тоже нравились - как-то раз он с горьким вздохом произнес: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места». А вот насчет Третьяковской галереи наши мнения разошлись: к примеру, громоздкие и неясные портреты, которые я долгое время считала копиями с одной картины, пока не додумалась прочитать подписи под рамами, не вызвали у меня ни малейшей симпатии, и я не понимала, что заставляет дядю Осю подолгу простаивать перед ними, раздраженно отмахиваясь, когда я нетерпеливо дергаю его за рукав.
В свою очередь и я приглашала его на экскурсии в свой маленький мирок, волшебное царство предметов, где я была всевластной государыней и где каждый подданный был у меня на особом счету. Ложась щекой на жесткий, упругий палас, красный с темно-багровыми разводами, я тут же узнавала в усатое лицо каждый завиток ворса. Еще симпатичнее была металлическая, напоминавшая лабиринт, конструкция батареи, отдельные части которой хоть и казались на первый взгляд похожими, но все-таки сильно рознились между собой расположением присохших волосков и застывших капелек кремовой краски, по которым я, даже закрыв глаза, с легкостью могла распознать на ощупь каждый фрагмент (если, конечно, не слишком сильно топили!). Но истинными моими фаворитами были мамины бусы - нанизанные на леску круглые, крупные (а мне казавшиеся огромными!) тяжелые шарики голубого стекла, в тени выглядевшие нежно-матовыми, но, если смотреть через них на солнце или на лампу, сиявшие так, что плакать хотелось от невозможности выразить эмоциональное потрясение, которое вызывали во мне эти голубые солнца. В избытке чувств я могла перебирать их в руках часами, забившись в любимый угол между тахтой и журнальным столиком.
С этими бусами у нас была связана забавная игра: отвернувшись так, чтобы я не могла видеть его манипуляций, дядя Ося тщательно прятал ожерелье в широких взрослых ладонях, оставляя на виду одну бусину, которую и демонстрировал с хитроватой улыбкой: - Ну, какая по счету?.. - Мне эта забава казалась простой и незатейливой - едва взглянув на пленницу, я тут же называла ее имя: третья от застежки, пятая от застежки, восьмая от застежки, всегда безошибочно, - но глуповатого дядю она всякий раз повергала в священный трепет:
– Как это ты угадываешь? - недоверчиво спрашивал он, глядя на меня почти с ужасом. - Они же одинаковые по размеру!..
В один прекрасный день ему пришло в голову, что у меня, похоже, открылись «аномальные способности»; задумав развить их, дядя Ося купил в киоске «Союзпечать» близ дома колоду карт и несколько дней подряд «испытывал меня на ясновидение»: выложит их на палас «рубашками» кверху - и нудит-нудит-нудит, требуя, чтобы я назвала статус или хотя бы масть коронованной особы, уткнувшейся лицом в темно-багровый ворс… Увы, я ни разу не отгадала правильно, что яснее ясного показывало: никаких «эдаких» способностей у меня нет. Оскар Ильич был удивлен и разочарован. Я объяснила, что все проще, ожерелье - моя давняя любовь, я знаю в лицо каждую бусинку, каждую царапинку на ее поверхности и каждый пузырек воздуха внутри. Мало что поняв - кроме того, что искать во мне «феномен»
