как Козларич отказался прийти ему на помощь.
— Они всё сожгли, — сказал он. — Дикари — вот кто они такие.
Он скромный человек, сказал он, жена, две дочки, и теперь у него, жены и дочек только и осталось, что одежда, которая на них. Ни дома. Ни машины. Ни мебели. Ни даже пары шлепанцев, сказал он. Он наклонился к Козларичу.
— Я только одно хочу попросить у вас, — сказал он по-английски. — Если бы вы могли мне помочь деньгами.
Затем, отодвинувшись, как будто слишком тесная близость могла создать ложное впечатление, будто он нищий, а не влиятельный администратор, у которого в кабинете стоит красивый стол, а на стене висят часы с кукушкой, он перешел обратно на арабский и попросил еще кое о чем.
— Письмо о том, что он с вами работал, — сказал переводчик. — На случай, если он где-нибудь подаст на политическое убежище.
Настала очередь Касима. Он тоже наклонился к Козларичу, но прежде, чем он мог о чем-нибудь его попросить, Козларич сказал, что приготовил для него подарок, и вручил ему коробку. На ней не было написано «Хрустящая», и внутри лежала не пицца. Внутри лежал старинный полированный пистолет.
— С Первой мировой войны, — сказал Козларич.
— Спасибо, — сказал Касим.
Затем он дал Касиму еще один подарок: новый нож с выкидным лезвием.
— Спасибо, — повторил Касим.
И третий подарок: фотография в рамке. Они вдвоем.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — сказал Касим, наклоняя голову и пряча глаза. Он извинился, вышел в ванную и умыл лицо, а на обратном пути к главным воротам ПОБ взял провожавшего его Козларича за руку. Козларич, в свою очередь, сжимал руку Касима.
— Если что, я буду только в семи тысячах миль, — сказал он Касиму, когда они подошли к выходу, и Касим засмеялся, но коротко, и потом они с Тимими ушли по длинному коридору, образованному взрывозащитными стенами и спиралями проволоки.
Нечто похожее было спустя еще несколько дней, когда вернулся, чтобы попрощаться, Иззи. Козларич подарил ему часы и вручил письмо, где говорилось, что, если Иззи когда-либо окажется в Соединенных Штатах в качестве беженца, он, Козларич, готов оказать ему спонсорскую поддержку. «Сочту за честь», — написал Козларич.
— Спасибо вам большое, сэр, — сказал Иззи.
— Вы курите сигары? — спросил Козларич.
— Иногда, — ответил Иззи.
— Мы братья, — сказал Козларич.
— Спасибо, сэр, — сказал Иззи.
— Навсегда, — сказал Козларич, и Иззи вышел с письмом, часами и сигарой. Снаружи он остановился, чтобы ее зажечь, но дул ветер, приводя на ум стихи о муке, рассыпанной по колючим кустам, поэтому он зажег вместо нее сигарету и двинулся один мимо солдат, с которыми подружился и которые были сейчас по горло заняты подготовкой к отъезду.
Поразительно, сколько нужно труда, чтобы уехать с войны. Все должно было куда-то отправиться — либо обратно в Форт-Райли, либо к другому батальону, либо в мусор. Надо было учесть каждую невыпущенную пулю. Каждую гранату. Каждую единицу оружия. Каждый противогаз. Каждый атропиновый инжектор. Каждый эластичный бинт. Каждый жгут.
Запылившееся руководство по борьбе с повстанческими движениями, которое лежало на столе у Каммингза, надо было упаковать, как и флаг батальона, американский флаг и плакат с Муктадой аль- Садром, висевший вниз головой перед кабинетом Козларича.
Мухобойки — в мусор. Туда же — вся оставшаяся нездоровая пища, присланная американцами, которые решили поддержать таким образом армию, туда же — присланная ими зубная паста, дезодоранты и стопка разрозненных журналов Glamour от учеников арканзасской школы с написанной от руки карточкой: «Вмажте этим арабам штоб знали. Атомной бомбой их. С Днем благодарения!»
Фотографии двенадцати погибших солдат (Беннета и Миллера добавить не успели), приколотые к фанерной стене, были упакованы, как и приколотый к другой стене плакат, который должен был напоминать всякому, кто потрудится взглянуть, зачем они здесь. «Задача: создать иракскому народу условия для гармоничного, безопасного и самодостаточного существования», — гласил плакат.
Все это надо было увезти. Все футбольные мячи, которые не были выброшены из окон «хамви» для нейтрализации терроризма. Все карандаши, которые не были розданы ради того, чтобы пятилетний мальчишка с камнем в руке не принялся, когда вырастет, устанавливать СФЗ. Все содержимое всех углов, вплоть до продолговатого мяча для американского футбола, который одноклассники Брента Каммингза прислали ему, когда поняли, почему он пропустит двадцатую ежегодную встречу. «Ты мой герой!» — написал кто-то на мяче. «Мочи там тюрбаноголовых», — написал кто-то другой. Мяч надо было увезти, как и амулеты на счастье, которые солдаты носили, как и полученные ими любовные письма и бракоразводные документы, как и фотографии родных, автомобилей и голых женщин, которые они приклеивали к стенам, как и книги, которые они читали, как и видеоигры, в которые играли, как и компьютеры, на одном из которых Каммингз прочел последнее адресованное ему электронное письмо:
«Тема: мешки для человеческих останков.
Сообщите мне, пожалуйста, сколько у вас имеется в наличии мешков для человеческих останков. Кроме того, мне надо знать, нужны ли вам добавочные мешки и сколько. Спасибо».
Мешки для останков. Их тоже надо было упаковать. По крайней мере, они были уже сложены.
4 апреля. Двести тридцать пять человек отправились домой.
5 апреля. Еще сто восемьдесят отправились домой.
6 апреля. Годовщина гибели Джея Каджимата — и вот он, минометный обстрел, который снился Козларичу. На ПОБ четырнадцать солдат были ранены. Пятерых пришлось эвакуировать. Один умер. Но никто из них не был солдатом Козларича, и никто не был самим Козларичем. В наибольшей опасности был Брент Каммингз — он, когда начались взрывы, стоял в очереди в прачечную. Он бросился на землю. Мины падали все ближе и ближе, под конец так близко, что сотрясения, казалось ему, подкидывали его в воздух, и страх был самым сильным, какой ему довелось испытать в жизни, — но все с ним было в порядке. В порядке.
7 апреля. Еще один погибший — на этот раз в батальоне, прибывшем на замену 2-16. Солдат впервые отправился на патрулирование, и пуля прошла через его рот. Это была в батальоне первая смерть — их Джей Каджимат. «Сердце размером с весь родной штат» — вот как о нем затем написали в газете его города, а между тем Козларич у себя в кабинете смотрел на фотографию, которую только что получил. Внутренний вид «хамви», в котором погибли Беннет и Миллер, и, хотя Козларичу надо было собирать вещи, он смотрел и смотрел на этот снимок.
8 апреля. Почти все уже упаковано. Один из телевизоров, впрочем, еще работал, и на экране был генерал Петреус: он опять отчитывался перед конгрессом об успехах «большой волны».
— Я не предлагаю выдернуть оттуда разом все наши войска, — сказал ему один из сенаторов. — Но я хочу увидеть конечную точку. Мы все хотим ее увидеть.
Это был Барак Обама; солдат, однако, больше заинтересовало сообщение, только что переданное по рации, что КАП, который они соорудили в Камалии, был обстрелян из минометов и теперь весь охвачен огнем.
9 апреля. Большинство из еще не улетевших отправились домой. Осталось всего человек восемьдесят. Поздно вечером Козларич закончил свои дела, понял, что работы на сегодня больше нет, и отправился по темной дороге к трейлеру, в котором год и три дня назад его разбудили стуком в дверь. «Какого хрена?» — спросил он тогда, продирая глаза.
Уже 10 апреля.
Пора двигаться.
