Фанатик

угодно в вашем деле.

Галланти почти — но не до конца — сумела выдавить из себя улыбку сочувствия. Юрий решил, что настал подходящий момент для предложения «сделки».

На этот раз он сдвинулся вперёд на самый край сиденья.

— Послушайте, худшее, что вы можете сделать, это погрузиться в скорбь. Есть ещё шанс привести всё в порядок. В самом крайнем случае — минимизировать ущерб. Каша, умчавшийся в романтичную погоню за рейдерами и пиратами, — это лучшее, на что мы могли надеяться.

Она вопросительно и самую малость с надеждой выгнула бровь. Юрий ответил самой лучшей из своих искренних улыбок.

Это была, надо сказать, великолепная улыбка. Дружелюбная, сочувственная, интимная без вульгарности. На протяжении многих лет сотни людей говорили Юрию, как высоко ценят его искренность. Возможно, самое странное во всём этом — определённо самое странное в данный момент — было то, что Юрий знал, что это чистейшая правда. Он и был искренним, сочувствующим, дружелюбным человеком. Использующим собственную природу, раз уж больше у него ничего не было, как единственное оставшееся в его распоряжении оружие.

— Я — не коп, Джиллиан. Каша может навешивать на меня любые ярлыки, но я не подхожу по характеру. Чтобы прикрыть собственный зад — и зады всех остальных — я найду и прихлопну ещё несколько жалких «очагов разложения». На таком большом корабле у нижних чинов должно быть, как минимум, полдюжины самогонных аппаратов.

— Ха. Скорее две дюжины. Не говоря уже об азартных играх.

— Вот именно. Так что мы поджарим нескольких рядовых — влепим им самые суровые наказания из возможных, — а я тем временем займусь настоящим делом.

— Каким же?

— Я — комиссар, Джиллиан. И чертовски хороший. Какие бы претензии не имели ко мне когда-либо мои начальники, никто ещё не оценивал мою главную работу иначе, чем высшим баллом. Проверьте моё дело, если не верите на слово.

И это тоже была чистая правда. Радамакэр не попытался объяснить это Галланти, потому что не надеялся на выполнимость такой задачи. По натуре занимаемой ею должности, даже оставляя в стороне её темперамент, Галланти была инструментом принуждения Госбезопасности. В этом ключе и работал её мозг, и она неизбежно проецировала такое же отношение на всех остальных сотрудников ГБ.

Истина была сложнее. Юрий, в отличие от Галланти, всё карьеру провёл во «флотской ГБ» — одним из горстки на каждом корабле офицеров ГБ, назначенных работать и сражаться плечом к плечу с офицерами и рядовыми Народного Флота, за которыми официально они должны были надзирать. С течением времени многие, если не все, из этих офицеров ГБ стали отождествлять себя со своими боевыми товарищами. Для кого-то с характером Юрия процесс был неизбежен — и протекал быстро.

Галланти была слишком недалёкой, чтобы это осознать. Но, конечно же, этого нельзя было сказать об Оскаре Сен-Жюсте. Тот всегда понимал, что в его руках опасный, обоюдоострый клинок. Проблема в том, что этот клинок был ему необходим. Поскольку горький опыт снова и снова доказывал, что комиссарами Госбезопасности, добивавшимися наилучших результатов в горниле войны, были не любители стоять над душой с кнутом в руке, а как раз подобные Юрию Радамакэру. Те, кто не столько «надзирал» за флотскими товарищами, сколько служил им, как служили когда-то священники в армии католической Испании. Инквизиторы по должности, но гораздо чаще исповедники на практике. Люди как раз достаточно отдалённые от цепи командования флота, чтобы рядовые — да и офицеры — приходили к ним за советом, помощью, наставлением. Достаточно часто за заступничеством перед начальством, если попадали в сети законов, нерушимых на бумаге, но каким-то магическим образом смягчавшихся по сказанному наедине слову комиссара. Не смотря на грозную аббревиатуру «ГБ» в звании фактом было то, что за последние десять лет Юрий провёл гораздо больше времени, помогая павшим духом рядовым перенести неприятные известия из дома, чем вынюхивая признаки нелояльности.

Юрий обдумывал этот факт долгие годы. И, учитывая его склонность к иронии, находил в нём определённое утешение. Что бы ни сокрушила безжалостность Комитета Общественного Спасения, изменить основные человеческие эмоциональные реакции они оказались не в силах. Теперь Юрий сомневался, чтобы это удалось хоть одной из тираний.

— Так чего вы хотите, Юрий? — произнесено это было неприветливо, но в тоне Галланти звучало не столько желание дать отпор, сколько, на самом-то деле, просьба о помощи.

— Дайте мне свободу действий на корабле, — немедленно ответил он. — Официально я буду «помощником следователя», рыщущим, дабы выкорчевать гниль и разложение. На самом деле я буду вашим комиссаром. Я хорош в деле укрепления морали, Джиллиан. Попробуйте, и увидите. К тому моменту, когда вернётся Каша, у меня будет, чтобы предъявить ему, пригоршня «пресечённых преступлений». Но что гораздо важнее, у нас снова будет функционирующий корабль, а его экипаж, включая всех переведённых, чем угодно будет готов поклясться, что «Гектор» — замечательный корабль, а кэп Галланти — замечательный капитан.

— И что нам это даст?

— Джиллиан, отдайте должное Виктору Каша. Этого заслуживает даже дьявол. Да, он фанатик чистой воды. Но фанатик, на свой извращённый лад, являющийся честным человеком. Парень не притворяется, Джиллиан. Когда он говорит «для блага Государства», он это и имеет в виду. Это не прикрытие его собственных амбиций. Если мы сможем убедить его, что гниль искоренена, — хотя бы даже что дела идет к лучшему — он этим удовлетворится и отправится восвояси. Факт — что на протяжении последних нескольких лет сектор Ла Мартин был опорой экономики Республики. Факт — что вы лично не были замешаны в преступлениях Джамки, и Каша так и заявил в официальном докладе в Новый Париж.

— Откуда вы это знаете? — фыркнула Галланти. Её скептицизм был разбавлен тревогой — а теперь и не такой уж малой долей надежды.

Он одарил её своей лучшей искушённой улыбкой, ничуть не худшей, чем все остальные его улыбки.

— Не спрашивайте, Джиллиан. Я же сказал: я — комиссар. Моя работа — знать такие вещи. Точнее, обзаводиться связями, чтобы я мог их узнавать.

И опять-таки это было чистейшей правдой. Даже находясь под арестом и носу не показывая из своей каюты, человек типа Юрия Радамакэра мог перестать «обзаводиться связями» не успешнее, чем перестать дышать.

Он знал, что Каша сказал в докладе о Галланти потому, что специальный следователь спросил мнение гражданина майора Лафитта, а гражданин майор упомянул об этом гражданину сержанту Пирсу, а Нед Пирс рассказал Юрию. Без особой радости по этому поводу, поскольку Нед Пирс и гражданин майор Лафитт, как и все служившие на «Гекторе» морпехи, терпеть не могли капитана супердредноута. Но причин посвящать Галланти в это Юрий не видел.

От этого факта было никуда не деться; теперь, наконец, Юрий Радамакэр полностью это принял. Люди любили его и доверяли ему. Он не мог припомнить, когда бы было по-другому — или когда бы он отплатил за это чем-либо, кроме добра.

Странно, наверное, что он дошёл до принятия данного факта в тот самый момент, когда — впервые в жизни — сознательно стремился предать кого-то. Женщину, сидящую напротив него, чьё доверие он стремился завоевать любыми возможными средствами.

Но… так тому и быть. Воистину, существовала такая вещь, как «высшая преданность», каким бы циничным годы не сделали Юрия. Что-то, похоже, передалось ему от фанатика Каша. И если человек средних лет, вроде Радамакэра, и не разделял веры юного специального следователя в политические абстракции, у него не было проблем с пониманием личной верности. Если разобраться, он ничего не был должен гражданке капитану Джиллиан Галланти. На самом-то деле, он презирал её за склонность к угрозам, несдержанность и деспотизм. Но он считал себя связанным узами верности с тысячами мужчин и женщин, вместе с которыми уже многие годы служил в оперативном соединении гражданки адмирала Чин — начиная