справедливо внушавшие ей чувство восхищения, и женщины с изящными манерами, обращавшиеся с ней, как с ребенком. Ее духовник, разумеется, благословил ее новый образ жизни, Эдвард очень мило позволил ей перед отъездом из дому сделать небольшие подарки сестрам в обители. Преподобной матушке он тоже понравился, и первые пять-шесть лет Леонора была на верху блаженства от счастья.
Потом, как говорится, набежали тучки. Ей тогда было двадцать три, и то ли она впервые почувствовала в себе практическую жилку и ответственность, то ли по другой причине, но ей захотелось покомандовать. Она стала замечать, что Эдвард слишком расточителен, чересчур щедр. Примерно в это время скончались его родители, и Эдварду через своего управляющего пришлось много времени и сил уделять поместью Брэншоу — так вот, они с Леонорой решили, что он не будет выходить в отставку и останется в армии. Элдершот ведь неподалеку от главной усадьбы, и они приезжали туда в отпуск.
Дальше — больше, и в какой-то момент Леонора пришла к заключению, что благотворительность Эдварда просто разорительна. Он участвовал в каждой подписке, поступавшей к ним в полк, выплачивал солидные пенсии прислуге покойного отца, со стажем, без стажа — не важно. Конечно, состояние у них было большое, но иногда даже им приходилось туговато. Недаром Эдвард стал поговаривать о том, чтоб заложить одну-две фермы, хотя на самом деле до этого никогда бы не дошло.
Леонора начала осторожно обороняться против мужниной непомерной расточительности. Отец, с которым она время от времени виделась, уши прожужжал ей про то, что Эдвард избаловал своих арендаторов. Жены полковых офицеров нашептывали ей, что их мужья недовольны тем, что Эдвард выплачивает большие суммы по подписке, заставляя тем и их мужей раскошеливаться. Но первая серьезная ссора между супругами произошла, по иронии судьбы, когда Эдвард загорелся желанием построить в Брэншоу римскую католическую часовню. Он задумал ее в честь Леоноры и собирался отстроить храм с подобающей пышностью. А Леонора как назло заупрямилась: ее вполне устраивало ездить к службе из дома, благо католический собор был недалеко. Тем более что среди местных арендаторов и прислуги не было ни одного римского католика, кроме ее старой нянюшки, а ее-то она всегда могла взять с собой. На тесноту гостившие у них иногда священники не жаловались: места в доме всем хватало. Им и не нужна была богатая часовня: наоборот, они боялись, как бы местные жители не сочли это обидным для себя и не стали бы завидовать. Им вполне годился специально подготовленный флигель, где они всегда могли отслужить службу для Леоноры и ее няни в те дни, когда останавливались в Брэдшоу. Но Эдвард не слушал их доводы — он уперся как бык.
Его всерьез огорчала душевная глухота жены — он не понимал, почему она отказывается принять скромную дань всеобщего уважения. Он решил, что ей не хватает фантазии, что она холодная и черствая. Не берусь сказать, какая именно роль принадлежала в разыгравшейся семейной драме ее духовникам, — думаю, они вели себя достойно, но в целом просчитались. Хотя, опять же, разве с Эдвардом угадаешь наверняка? По-моему, он ждал, что духовник Леоноры будет уговаривать его перейти в католическую веру, а когда предложения не последовало, сильно разобиделся.
Не знаю, почему они не приняли его в свои ряды, так сказать, с ходу: у католиков вообще странное представление о вере и своеобразное понимание деликатности. Может, они считали, что слишком быстрое обращение Эдварда отпугнет других протестантов от брака с католичками. А может, видели Эдварда насквозь и решили, что он не самый достойный кандидат. Так или иначе, священники — и Леонора тоже — предоставили его самому себе. Уязвлен он был до глубины души. Позднее признавался мне, что, если бы Леонора отнеслась к его намерениям серьезно, у них все пошло бы по-другому. А по-моему, это чепуха: ничего у них не изменилось бы.
Итак, рассорились они первый раз из-за строительства часовни. Эдвард тогда неважно себя чувствовал; он объяснял недомогание перенапряжением на службе — в ту пору на нем висело командование полком. Леоноре тоже нездоровилось — ее беспокоило, что она никак не может забеременеть. И тут как нарочно приехал погостить из Гласмойла ее отец.
Если я не ошибаюсь, Ирландия тогда переживала трудные времена. Недаром полковник Поуиз был озабочен одним — как унять арендаторов, которые дошли до того, что стреляют в него из дробовика. Естественно, он и управляющего Эдварда расспрашивал о том, как идут дела в их имении. Из разговоров он вынес, что Эдвард проявляет неслыханную щедрость по отношению к арендаторам. Опять же, если я правильно понял, то время — девяностые — оказалось очень тяжелым для фермеров. Центнер ржи стоил всего несколько шиллингов; цены на мясо были такими низкими, что выращивать скот стало невыгодно; целые фермерские хозяйства в графстве разорялись одно за другим. А Эдвард, несмотря ни на что, предоставлял своим фермерам очень высокие скидки на земельную аренду.
Справедливости ради должен сказать, что недавно Леонора признала свою ошибку: она была неправа в вопросе с фермерами. Эдвард поступал очень дальновидно, пытаясь защитить лучших своих работников, помочь им пережить трудные времена. Ничего фатального для его капитала в этом не было: значительная часть его состояния была вложена в железнодорожные акции. Однако старик Поуиз точно помешался на этом пункте, и, не решаясь прямо заговорить с Эдвардом, он заставлял Леонору выслушивать его прожекты. Главная идея была такая: Эдвард берет и увольняет всех своих арендаторов-нахлебников, а взамен выписывает из Шотландии опытных фермеров. В Эссексе все именно так и поступили. Иначе, пророчествовал старый полковник, Эдварду не миновать банкротства.
Леонору это сильно беспокоило, она не находила себе места: не спала по ночам, возле губ залегла тревожная складка… Эдвард это видел и тоже начинал нервничать. Не то чтобы Леонора говорила с ним о фермерах, нет, она этого не делала, но ему стало известно, что кто-то (вероятно, ее отец) обсуждает с ней эту тему. Узнал он об этом так. У них в имении было заведено, что каждое утро управляющий приходит к Эдварду во время завтрака и докладывает о том, как идут дела. А у них был фермер по фамилии Мамфорд, который последние три года вносил только половину арендной платы. И вот однажды утром управляющий докладывает, что Мамфорд не сможет в этом году платить и половину. Эдвард подумал с минуту и говорит:
«Ну что же, он старый друг, его семья хозяйствует на этой земле уже двести лет. Надо ему помочь».
И тут раздается стон: Леонора — у которой, если помните, были свои причины беспокоиться и чувствовать себя несчастной — не выдержала. Эдварда это потрясло. Он и так догадывался о том, что происходит с женой, а тут убедился воочию. Вне себя от злости, он отрезал:
«Ты ведь не хочешь заставить меня прогнать людей, работавших на нашу семью веками, людей, перед которыми мы в долгу, и пустить сюда заезжих шотландцев?»
Он взглянул на нее, как потом признавалась Леонора, с ненавистью, и вышел из-за стола, не закончив завтрак. Леонора знала: он не простит себе того, что потерял над собой контроль в присутствии постороннего. С ним это первый и последний раз. Управляющий, спокойный, уравновешенный человек, чье семейство больше века служило у Эшбернамов, постарался объяснить Леоноре, что, по его мнению, Эдвард поступает совершенно правильно со своими арендаторами. Может, он и великодушничает, но времена нынче тяжелые и всем приходится затянуть пояса — и хозяину, и фермерам. Самое главное — сохранить пахоту. Шотландские фермеры известны тем, что истощают почву, и поля постепенно приходят в негодность. А у Эдварда подобрались очень опытные земледельцы: они сделают как лучше для него и для себя. Тогда эти доводы мало в чем убедили Леонору. А вот мужнин злобный выпад озаботил ее очень сильно.
Дело в том, что в своей хозяйственной епархии Леонора давно уже наводила экономию. Две из младших служанок уволились, а новых она не брала; наряды покупала редко. Званые обеды, которые она устраивала в их доме, уже не были столь роскошными и, соответственно, дорогостоящими, как это бывало раньше, и постепенно Эдвард стал замечать в характере жены решительность и твердость. Ему начало казаться, что его накрыли сетью и отныне им предстоит жить примерно так же, как живут в их округе семейства победнее. И еще он понял, — до того памятного завтрака, — понял непостижимым образом, без слов, как, бывает, понимают друг друга без слов люди, которые давно живут вместе, — что Леонора не доверяет ему с управлением поместьем. Эта мысль была для него непереносима. Его и без того подавленное состояние омрачало острое чувство презрения к себе за проявленную слабость — мужчина не должен ругаться с женой при посторонних. Леонора догадывалась, что у него сдают нервы. Да, не сладко оказаться в таком состоянии, в каком тогда находился Эдвард.
Ведь на самом-то деле простодушнее человека, чем он, и найти трудно. Он был убежден, что
