мужчина только тогда удовлетворительно делает свое дело, когда женщина, с которой он живет, верна ему и во всем его поддерживает. А у них с Леонорой — начинал он постепенно понимать — все по-другому: жена его до мозга костей индивидуалистка, в то время как он, по своему характеру и воспитанию, человек компанейский. Эта его теория — теория круговой поруки, по своей сути, феодальная, основанная на том, что хозяин поддерживает своих подчиненных за то, что те отстаивают его интересы, — была совершенно чужда Леоноре. Она родилась в семье мелкопоместных ирландских землевладельцев, которые испокон веку ощущали себя пятой колонной в разоренной стране. Вдобавок она постоянно терзалась мыслью о том, что ей хочется ребенка.
Не знаю, почему у них не было детей, хотя, честно сказать, не думаю, что дети что-то изменили бы в их жизни. Слишком уж велика была разница между ними. Чтоб вам стала понятнее степень наивности Эдварда Эшбернама, скажу, что в момент его женитьбы на Леоноре и еще в течение целых двух лет он не знал, как появляются на свет дети. То же самое Леонора. Это не значит, что они так и продолжали пребывать в состоянии неведения, но факт остается фактом. По-моему, это наложило отпечаток на их образ мысли. Как бы то ни было, дети у них так и не появились. Такова воля Господня.
Набожная Леонора и не воспринимала это иначе, как неисповедимое и жестокое наказание Всевышнего. Незадолго до описываемых событий она обнаружила, что ее родители не поставили перед родителями Эдварда условие о том, что все дети, рожденные в их браке, должны воспитываться в католической вере. Сама она не догадалась в свое время обсудить вопрос со своим отцом, матерью или мужем. Когда же по обрывкам отцовских разговоров она установила истинное положение дел, то попыталась вырвать у Эдварда обещание. И совсем неожиданно наткнулась на сопротивление. Эдвард не имел ничего против того, чтобы в католической вере воспитывались девочки. Но мальчики должны принадлежать к Англиканской церкви. Я так до конца и не понял, какое значение эти подробности имеют для англичан. Вообще англичане, по-моему, несколько помешаны на вопросах политики и религии. Взять, например, Эдварда. Кажется, чего упрямиться, если сам намерен стать римским католиком? И, однако, всерьез обдумывая обращение в католическую веру, он настаивал на том, чтоб его сыновья следовали вере своих ближайших предков. Кажется нелогично, но на самом деле здесь есть своя логика. Эдвард полагал, что он волен распоряжаться своей судьбой. Но он считал недопустимым, исходя из верности семейным традициям, навязывать свою волю потомкам, которые будут носить его имя, или тем, кто унаследует состояние его предков. Для дочерей это не так важно. Они выйдут замуж, сменят дом, фамилию. Дело житейское. У сыновей же должен быть выбор — и первое, что они должны узнать, это англиканская вера. Разубедить его было невозможно.
От всего этого Леонора буквально заболела. Неудивительно, ведь она искренне верила в то, что если у нее появятся дети, они будут прокляты как вероотступники. Невозможно описать, как она мучилась. Да она и не пыталась. Выдавал ее только голос, когда она, вспоминая то время, бросала безучастно: «Я перестала спать. Лежала ночи напролет с открытыми глазами. Мои духовники пытались утешать меня, но все без толку». По ее голосу я понял, как она умоляла Господа, чтоб эта ужасная, длинная ночь скорее прошла, как раздражали ее бесполезные слова утешения духовников. Те же, видимо, воспринимали ситуацию довольно спокойно. Они наверняка пытались доказать ей, что никакого греха она не совершила. Похоже, им даже пришлось пригрозить ей психиатрической лечебницей, если она сама не избавится от болезненного наваждения. Она должна радоваться жизни и, когда на свет появятся дети, воспитывать их полноценными личностями, а не по канону. Ее предостерегли, сказав, что, если она будет упорствовать в мысли о совершенном грехе, то действительно согрешит. Ничего не действовало — она продолжала считать, что грешна.
Возможно, из-за этого она не замечала, что человек, которого она любила без памяти и одновременно пыталась держать в ежовых рукавицах, все больше и больше от нее отдалялся. Она не видела, что кажется ему неприступной — физически и душевно, а еще злючкой и скупердяйкой. Он вздрагивал, слыша ее голос. А ей было непонятно, почему он обвиняет ее в злости или скупости. Он сам виноват в том, что взвалил на свои плечи непомерное бремя — и батальон, и полк, и огромное имение, и суд присяжных, в общем, полстраны. Ей было невдомек, что она совершает зло, пытаясь поставить предел его «амбициям», как она считала. Она оправдывалась тем, что делает это ради детей — вот только дети почему-то не появлялись. Так мало-помалу общение их превратилось в нескончаемое препирательство о том, стоит ли Эдварду посылать взнос в тот или иной благотворительный фонд, нужно ли ему платить выкуп в качестве поручительства за какого-то пьянчужку. Короче говоря, она перестала его понимать.
В это самое время, когда страсти накалились до предела и, казалось, вот-вот последует взрыв, случилась килсайтская история — помните, с молодой служанкой? Парадоксальность ситуации состояла в том, что Эдвард никогда бы не поцеловал служанку, если бы не хотел сделать приятное своей жене. Да-да, я не шучу. Служанки, как вы знаете, не ездят первым классом, а офицеры не ездят третьим, но в тот злополучный день Эдвард поехал третьим классом, чтоб доказать Леоноре, что не одна она умеет экономить. Случай в поезде ослабил напряжение в отношениях супругов. Леоноре предоставилась возможность доказать, что она способна смело и преданно выступить на стороне Эдварда. В этой истории она повела себя так, как, по его мнению, и должна вести себя жена по отношению к мужу.
Дело было так. В вагоне напротив Эдварда сидела хорошенькая девушка лет девятнадцати. И эта миловидная девятнадцатилетняя барышня, темноволосая, румяная, голубоглазая, была чем-то расстроена: она плакала. Эдвард дремал в углу. Случайно открыв глаза, он посмотрел на сидевшую напротив барышню и увидел, как две крупные слезы навернулись на глаза и скатились по щекам. Его первым порывом было как- то успокоить ее. Это его мужская обязанность. У него у самого на душе кошки скребли, и ему казалось совершенно естественным предложить девушке поделиться друг с другом своими несчастьями. Ко всему прочему он был еще и демократом, и мысли о разнице в социальном положении у него не возникало. Завязался разговор. Всхлипывая, девушка призналась, что ее молодой человек гуляет с Анни, горничной из 54-го. Эдвард подсел к ней ближе. Стал ее успокаивать: мол, это только слухи, но даже если и правда и молодой человек гуляет с Анни из 54-го, это еще ничего не значит. И, как он потом уверял меня, он почти по-отечески обнял ее за талию и поцеловал. Однако барышня успела заметить разницу в своем и его общественном положении.
Всю жизнь ее предостерегали: мать, подружки, учительницы в школе; наконец, весь уклад людей ее класса внушал ей: не доверяй господам! А тут господин ее целует! Конечно, она взвизгнула, вырвалась, вскочила и, потянув за шнур звонка, вызвала проводника.
Эдвард в общем с честью вышел из положения, не уронив себя в глазах общественного мнения, но ему лично, в душевном плане, история эта сильно навредила.
Составить полное впечатление о человеке — любом человеке — всегда очень трудно. Не знаю, удалось ли мне это с Эдвардом Эшбернамом. По-моему, совсем не удалось. Трудно ведь даже разобраться в том, что в человеке главное и что второстепенное. Взять бедного Эдварда. Существенно ли для него самого то, что он очень хорошо сложен, прекрасно держится, умерен в еде и ведет правильный образ жизни, — словом, имеет все те достоинства, которые принято считать принадлежностью английской нации? Или другой вопрос: сумел ли я донести до вас, каков он был со всеми этими достоинствами? Разумеется, он был прежде всего англичанином и оставался им до последних дней жизни. Чем не эпитафия? Собственно, такую надпись его вдова и поместит на его надгробье.
А я-то, интересно, сумел создать верное впечатление того, как организовывал он свою жизнь, как планировал время? Ведь на самом деле разнообразные его похождения занимали не такую уж большую часть суток относительно других его дел, и так было чуть не до последнего дня. Мне пришлось очень много места уделить рассказу о его страстях, но львиную долю времени съедала рутина — а как без нее? Каждый день он вставал в семь, принимал холодный душ, в восемь завтракал, с девяти до часу занимался делами в полку; после ланча примерно до пяти часов играл с сослуживцами в поло или крикет, если была подходящая погода. В пять пили чай. Потом до ужина занимался бумагами с управляющим или вопросами армейской службы. Потом обедали. Вечер обычно проводил за картами, играл с Леонорой в бильярд или
