участвовал в светских раутах. И так почти всегда — всю жизнь. Чуть не до последнего вздоха его сердечные дела совершались урывками, невзначай или во время светских приемов, танцев, обедов. И вот эту картину, мой молчаливый друг, боюсь, я не сумел вызвать в твоем воображении. Надеюсь, впрочем, что избежал другой крайности — представить Эдварда Эшбернама случаем патологическим. Это вовсе не так. Он самый обыкновенный человек, до ужаса сентиментальный. Видимо, сказались и школа, и сильное влияние матери, и невежество в элементарных вопросах, муштра и зубрежка, с которыми он столкнулся в армии, — в общем, весь этот распрекрасный опыт на нем, подростке, отразился очень дурно. Впрочем, мы все через это проходим, на всех нас это отражается не лучшим образом, и тем не менее как-то с этим миримся. В целом же, если посмотреть, внешне жизнь Эдварда — это самая обычная жизнь добросовестного, сентиментального, исполнительного служаки.
Меня всегда интересовал вопрос о первом впечатлении — интересовал абстрактно. Время от времени я спрашивал себя о том, надо ли в отношениях с людьми доверять первому впечатлению. К сожалению, мой опыт общения ограничивался короткими встречами с официантами в ресторанах, горничными в отелях, не считая, разумеется, Эшбернамов — но с ними, полагал я, меня связывали другие отношения. С официантами и горничными я обычно оказывался прав, доверяя первому впечатлению. Если я впервые видел человека и он сразу же представлялся мне цивилизованным, обходительным, внимательным, впоследствии он таким и оказывался. Только однажды у меня случился прокол. На парижской квартире мы держали служанку — очаровательную и кристально честную, как нам казалось. И вот, поди же, украла у Флоренс одно из ее колец с бриллиантами. Потом, правда, оказалось, что на это преступление она пошла ради своего дружка, спасая его от тюрьмы. Так что это, как говорится, случай особый.
И даже во время моего короткого вторжения в американскую деловую жизнь, длившегося всего месяц с небольшим, с августа по конец сентября, я много раз убеждался в том, что первое впечатление — самое верное. Я заметил, что, когда меня знакомят с каким-то человеком, я машинально, про себя, начинаю составлять на него характеристику — своеобразное резюме того, что я увидел и услышал при первой встрече. Хотя приехал я тогда в Соединенные Штаты вовсе не с тем, чтоб заводить какие-то дела. Я просто приводил в порядок свое хозяйство. Если бы я не собирался жениться на девочке, может, я и взялся бы за что-то. Благо жизнь вокруг кипела. Я как будто попал с корабля на бал — точнее, с музейной выставки в ярмарочный балаган. За годы жизни с Флоренс я как-то забыл о таких вещах, как мода, карьера, жажда наживы. Я даже начисто забыл о существовании доллара — предмете всеобщего вожделения, особенно когда у тебя в кармане не густо. У меня также выпало из головы, что существуют сплетни и они играют в жизни отнюдь не последнюю роль. Филадельфия в этом отношении могла дать сто очков вперед любому другому городу, где мне когда-либо доводилось бывать. Я еще и недели там не провел, ничего не успел по части бизнеса, а уже от всех и вся получил предостережение против всех и каждого. Сколько раз бывало: я сижу в холле отеля, ко мне сзади подходит незнакомый человек и, оглядываясь по сторонам, шепчет в ухо, что хочет предостеречь меня от знакомства с инкогнито, который будет ждать меня у стойки в баре. Не знаю, какой слух обо мне прошел в городе — то ли я собираюсь облагодетельствовать жителей, покрыв муниципальный долг, то ли купить контрольный пакет железнодорожных акций. Политики и репортеры, что в общем-то одно и то же, вообразили, что я газетный магнат. На самом деле ларчик открывался просто: в Филадельфии, в старой части города, у меня недвижимость, и единственной моей целью было убедиться, что мои дома в приличном состоянии и денежки квартиросъемщиков попадают куда надо. Еще мне хотелось повидаться с родственниками — их у меня немного, и все же родня. Люди они в основном служащие, и почти всем им пришлось туго в период банковского кризиса 1907 года (впрочем, точную дату не помню). И все же очень симпатичные люди. Они были бы еще симпатичнее, если бы избавились от маниакального синдрома: им все кажется, что против них действуют какие-то злые силы. В целом город оставил впечатление унылое: одна большая старомодная гостиная на английский манер (американского там было мало), где милые озабоченные хозяйки, мои кузины, жалуются на то, что против них составлен некий таинственный сговор. Я так и не понял, что к чему, а они не объяснили: то ли думали, что мне и так известно, то ли это были их фантазии. Кругом шептались, делали намеки, говорили обиняком. Из всех них мне понравился молодой человек по фамилии Картер — мой двоюродный племянник: мужественный, темноволосый, воспитанный, высокий, скромный. По-моему, неплохо играет в крикет. Работает в агентстве недвижимости по сбору арендной платы с жильцов, снимающих квартиры как раз в моих домах. Это он водил меня смотреть, в порядке ли содержится моя собственность, поэтому мы часто виделись с ним и его девушкой, — они помолвлены, ее зовут Мери. Я не поленился и навел справки об этом молодом человеке — сейчас я бы ни за что не пошел на такой шаг. И узнал от его работодателей, что не обманулся в своих впечатлениях, что он такой и есть: честный, работящий, ответственный, дружелюбный, всегда готов помочь. Единственно, у кого, я узнал, были к нему претензии, — это у его родни (впрочем, она и моя тоже). Судя по туманным недомолвкам, он был то ли замешан в какой-то коррупции, то ли бросил нескольких невинных и доверчивых девушек. Я попытался прояснить, в чем дело, и оказалось, он — демократ. А родственники-то в основном республиканцы. Они еще где-то раскопали, что молодой Картер не просто демократ, а демократ из Вермонта, — в их глазах это был полный конец. Но мне от этого ни жарко ни холодно. Все равно я хочу, чтоб после моей смерти мои деньги перешли к нему — я с удовольствием вспоминаю его дружескую улыбку и девушку, с которой он помолвлен. Надеюсь, судьба к ним будет благосклонна.
Я только что оговорился, сказав, что нынче ни за что не стал бы наводить справки о человеке, к которому при первой же встрече почувствовал симпатию. (Возможно, вы заметили, что и всю историю о поездке в Филадельфию я завел только для того, чтоб подвести к этой мысли.) Разве кто-то может сказать о другом человеке, что он его знает? Разве может догадаться о том, что творится в душе другого? А в своей собственной? Я не хочу сказать, что нельзя вычислить заранее, как поведет себя человек в данной ситуации. Но быть уверенным в том, что он каждый раз будет вести себя именно так, а не иначе, — нельзя. А если нельзя, то и «знание» наше пустое. Ведь как получилось со служанкой Флоренс в нашу бытность в Париже? Мы давали ей незаполненные чеки расплачиваться за покупки, — вот как мы ей доверяли! А потом вдруг она украла кольцо. Мы не верили, что она на такое способна, — она сама не верила. Она не такая. То же самое и Эдвард Эшбернам.
А может, и нет. Скорей всего, нет. Трудно сказать наверняка. Я уже говорил — килсайтская история ослабила напряжение в его отношениях с Леонорой. Он убедился, что жена ему предана, а она доказала ему, что в него верит. Стоило ему объяснить, что его поцелуй в вагоне поезда — всего лишь проявление отеческой заботы о несчастном ребенке, и она тут же поверила ему. Собственно, поверили все люди его круга, включая присяжных заседателей. Что ни говори, иногда твои ближние способны проявить милосердие… Однако, как я уже сказал, история эта сильно навредила Эдварду.
Во всяком случае, он так считал. Он уверял меня, что до этого случая — до того, как началось разбирательство и адвокат задергал его оскорбительными расспросами, без которых такие дела не обходятся, — он и мысли не допускал, что может изменить жене. И вдруг, в самый разгар скандала, — по его словам, он в этот момент сидел в кабинке для свидетелей, — во время торжественной процедуры отправления правосудия его обожгло воспоминание о мягком, податливом женском теле, прильнувшем к нему в вагоне на долю секунды. Его потянуло к той незнакомой девушке, а не к жене, чужой и неприступной.
Это стало наваждением — грезя наяву, он всегда представлялся самому себе более деликатным и при этом гораздо более смелым, чем тогда в вагоне. Он начал задерживать взгляд на других женщинах, всякий раз с опаской думая, не приударить ли — точнее, не осушить ли поцелуями слезы и влюбить в себя. Так ему виделось. Он чувствовал себя жертвой закона. Не Дрейфусом, конечно. Хотя в общем-то суд обошелся с ним мягко. Судьи решили, что капитан Эшбернам действовал неосмотрительно, будучи введен в заблуждение желанием утешить особу противоположного пола, и наложили штраф в размере пяти шиллингов. За что именно — отсутствие такта или жизненного опыта, — суд не уточнил. Но Эдварда, по его словам, тот случай о многом заставил задуматься.
Лично я в это не верю, в отличие от Эдварда. Ему было тогда двадцать семь, с женой у него не ладилось, и назревал разрыв. Неприятности сблизили их, но ненадолго. И даже то, что Леонора оказалась на высоте, положение не спасало. Наоборот, чем больше Эдвард уважал жену и был ей благодарен, тем холодней, казалось ему, она относится ко всем другим милым его сердцу делам — его служебному долгу,
