сновидениях возникла сама собой после того, как ты осудил первую, из Гете, за сентиментальность. Тут будет лишь намек на вытеснение. Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo'. Учитывая тот факт, что Лассаль использовал этот эпиграф в одной из своих книг, было бы странно, если упомянутой в письме книгой была какая?нибудь другая. А то, что Фрейд прямо не пишет, что он воспользовался эпиграфом Лассаля, указывает на бессознательный характер идентификации с социалистическим лидером.
Прежде чем детально обсуждать другие идентификации, я обращу внимание еще на некоторые факты, показывающие, насколько глубоко занимала Фрейда не медицина, а философия, политика, этика. Джоне замечает, что в 1910 г. Фрейд 'со вздохом выразил сожаление, что не может оставить медицинскую практику и посвятить себя разгадке проблем культуры и истории — в Конечном счете, той великой проблемы, как человек стал тем, кем стал' R. Или, как это выразил сам Фрейд: 'В юности я чувствовал непреодолимую потребность в постижении тайн мира, в котором мы живем, и даже в том, чтобы внести какой?то вклад в их решение'.
Следуя именно этому гуманистическому политическому интересу, Фрейд в 1910 г. думал примкнуть к основанному аптекарем Кнаппом Между народному братству за этику и культуру, президентом которого был Форель. Фрейд посоветовал Кизилу обсудить этот вопрос с Юнгам и спросить того о желательности присоединения. Фрейд пи сал: 'Меня привлекли практические, как агрессивная, так и 'оборонная', стороны программы: обязанность вести прямую борьбу с авторитетом государства и церкви там, где они совершают очевидную несправедливость' Из этого ничего не вышло, и, как говорит Джоне, 'скоро место этих планов заняло формирование чисто психоаналитической ассоциации'. Хотя идея присоединиться к Международному братству показывает, насколько живы были еще в 1 9 1 0 г. старые идеалы прогрессивного улучшения мира, но стоило ему организовать психоаналитическое движение, и его прямой интерес к этической культуре исчез и был трансформирован, как я постараюсь это показать, в цели собственного движения. Фрейд видел себя его вождем и бессознательно отождествлял себя и с прежним героем, Ганнибалом, — и с Моисеем, великим вождем его собственных предков.
'Ганнибал, — сообщает Фрейд, — был любимым героем моих последних школьных лет. Как и многие мальчишки в этом возрасте, в Пунических войнах я симпатизировал не римлянам, а карфагенянам. И когда в старших классах я впервые начал понимать, что это означало — принадлежать к чужой расе, когда антисемитские чувства моих одноклассников предупредили меня, что я должен занять определенное положение, фигура семитского генерала еще больше выросла в моих глазах… Желание отправиться в Рим стало в моей сновидческой жизни покрывалом и символом для других страстных желаний. Их реализация должна была осуществляться со всей суровостью и целеустремленностью карфагенян, хотя их осуществлению в тот момент, казалось, столь же мало способствовала судьба, как и желанию всей жизни Ганнибала овладеть Римом'.
Идентификация с Ганнибалом продолжалась долгие годы. Будучи взрослым мужчиной, он все рвался в Рим и писал об иррациональной природе этого желания Флиссу (3 декабря 1897 г.): 'Кстати, мое стремление в Рим глубоко невротично. Оно связано с моим преклонением в школьные годы перед семитом Ганнибалом, и я в этом году не больше достиг Рима, чем он, двигаясь от Тразименского озера'. На самом деле Фрейд годами из бегал посещения Рима, когда был в Италии. Во время одного из путешествий по Италии он достиг Тразименского озера и, уже посмотрев на Тибр, печально отправился обратно, хотя был всего в пятидесяти милях от Рима. Он запланировал посетить Италию на следующий год, но лишь затем, чтобы вновь избежать посещения Рима. Только в 1901 г. он позволил себе отправиться в Рим.
В чем причина столь странных колебаний, ведь он годами мечтал увидеть этот город? Сам он объяснял это так: 'Во время того сезона, когда я могу путешествовать, Рим мне следует избегать из?за нездорового климата'. И все же, как пишет Фрейд в 1909 г., ему потребовалось 'лишь не много мужества', чтобы исполнить это желание, и потом он сделался постоянным пилигримом в Рим. Совершенно очевидно, что вредность для здоровья как 'причина' представляет собой рационализацию. Что же тогда заставляло Фрейда избегать Рим? Единственную вероятную причину следует искать в его бессознательном.
Визит в Рим для Фрейдова бессознательного означал завоевание вражеского города, завоевание мира. Рим был целью Ганнибала и Наполеона, столицей католической церкви, к которой Фрейд питал глубочайшую неприязнь. В своем отождествлении с Ганнибалом он не мог следовать далее своего героя, пока годы спустя не сделал послед него шага и не вошел в Рим; очевидно, это была символическая победа и самоутверждение после появления его chef doeuvre, 'Толкования сновидений'.
Имелась и еще одна идентификация, препятствовавшая посещению Рима столь долгие годы, — идентификация с Моисеем. Ему снилось: '…некто провел меня на вершину холма и указал мне на Рим, наполовину затянутый туманом; было так далеко, что я был удивлен отчетливости увиденного; но ясно проступала 'земля обетованная, увиденная издалека'.
Эту идентификацию Фрейд ощущал частью осознанно, частью бессознательно. Его сознательная идея нашла выражение в письмах Юнгу (28 февраля 1908 г. и 17 января 1909 г.). Заявив, что только Юнг и Отто Гросс были единственными по — настоящему оригинальными умами среди его последователей, он писал, что Юнгу следует быть Иисусом Навином, коему суждено изучить землю обетованную психиатрии, которую Фрейду, подобно Моисею, было дано увидеть лишь издали'. Джоне добавляет, что 'эта ремарка интересна тем, что она указывает на самоотождествление Фрейд? с Моисеем, которая в более поздние годы стала совершенно очевидной'.
Бессознательная самоидентификация с Моисеем нашла отражение в двух работах; в 'Моисее у Микеланджело' (1914) и в последней книге 'Моисей и монотеизм'. Работа 'Моисей у Микеланджело' уникальна среди всех прочих фрейдовских произведений хотя бы потому, что является единственным его трудом, опубликованным анонимно в 'Imago' (Vol.3, 1914). Публикации предшествовала следующая заметка:
'Хотя эта статья, строго говоря, не вполне со ответствует тем требованиям, которые предъявляются к публикациям в этом журнале, издатели решили опубликовать ее, поскольку автор им знаком лично, принадлежит к психоаналитическим кругам и так как способ его мышления в ней имеет сходство с методологией психоанализа'.
Почему Фрейд написал эту статью, в которой он не пользуется психоаналитическим методом, и почему он скрывается здесь за анонимностью, кегли можно было опубликовать статью с примечанием, что она публикуется, так как принадлежит Фрейду, хоть и не является строго психоаналитической? Ответ на оба вопроса, скорее всего, состоит в том, что фигура Моисея имела огромную эмоциональную значимость для Фрейда, хотя это не вполне ясно осознавалось, и должно было существовать сильное сопротивление такому осознанию.
Каков главный результат наброска Фрейда о статуе Микеланджело? Он предполагает, что эта статуя показывает Моисея не перед тем, как в приступе гнева он разбил скрижали закона (как то полагает большинство исследователей), а наоборот: Фрейд старается доказать — старательно и довольно наивно, — будто Микеланджело в своей скульптуре изменил характер Моисея. 'Моисей, согласно легенде и традиции, был наделен вспыльчивостью и подвержен приступам страсти… Но Микеланджело поместил на могилу папы римского иного Моисея, более возвышенно го, чем исторический и традиционный'. Так, со гласно Фрейду, Микеланджело модифицировал тему разбитых скрижалей; у него Моисей не разбивает их, но из сострадания и заботы о людях укрощает свой гнев. Таким образом он внес нечто новое и человечное в фигуру Моисея; так, что 'гигантское творение с его огромной физической мощью становится конкретным выражением высшего духовного свершения, какое только воз можно для человека: успешное преодоление внутренней страсти во имя того дела, которому он себя посвятил'. Если вспомнить, что это было написано примерно в то время, когда его покинул Юнг, и к тому же учесть, что значило для Фрейда считать себя частью элиты, для которой характер на способность контролировать свои эмоции, то остается мало сомнений в том, что Фрейд был так страстно заинтересован в истолковании фигуры Моисея, поскольку он видел себя самого Моисеем, не понятым своим народом, но все же способны. сдерживать гнев и продолжать свою работу. Это предположение подтверждается и реакцией Фрейда на усилия Джойса и Ференчи, хотевших убедить его опубликовать статью под своим именем. 'Основания, которыми он оправдывал свое решение, — сообщает Джоне, — казались не слишком убедительными. 'К чему бесчестить Моисея, — сказал Фрейд, — поставив рядом с ним мое имя? Это шутка, но, быть может, не такая уж дурная'. В идее, что честь Моисея пострадает, если имя Фрейда будет стоять над статьей о нем, в самом деле не много смысла. Это замечание, однако, вполне осмысленно, если принять во внимание бессознательное
