– Но когда ты так делаешь, – а он пытался, – я чувствую, что не умею этого, что делаю не так. Почему ты просто не покажешь мне, чего ты хочешь, как ты хочешь, чтобы я ласкала тебя?
– Дело не в этом. Я бы хотел, чтобы ты тоже ласкала себя передо мной.
– Но мне приятнее, когда это делаешь ты, – сказала она.
– Тебе не кажется, что если бы мы смогли мастурбировать друг перед другом, это было бы высшим доверием, высшей степенью близости? – Он протянул руку и положил ей на колено; она вздрогнула.
– Нет, – тихо сказала она, отводя ногу и почесывая ее, как будто там зудело, как будто именно поэтому она отодвинула ее. – Мне так не кажется. – Она повернулась к нему, ее глаза заблестели, взгляд стал тверже. – Тебе нужна интимная близость, а как же все остальное время?
Он вспыхнул.
– Ты думаешь, что можешь залезть мне в душу, но это невозможно. Есть то, что всегда принадлежало только мне и всегда будет. Только так я смог бы выжить.
На следующее утро он подошел к ней сзади, когда она готовила кофе, поцеловал в шею и прошептал:
– После того разговора я люблю тебя еще больше. У нас впереди еще куча времени. Вся жизнь.
Глава 3
Сэнди стояла на кладбище на Бэронз-хилл в северной части Хардисона, где были похоронены ее родители, и смотрела, как дубовый гроб Энн опускали в землю. Одной рукой она обнимала за плечи Джулию, другой – Эйли. Позади нее, вытянув руки по швам, ее друг, Джон Норвуд, наблюдал, как прямые лучи осеннего солнца падают им на макушки, белокурые и золотисто-каштановые. Открытую могилу окружали несколько венков от больницы и Ассоциации родителей и учителей. Три медсестры, работавшие вместе с Энн на четвертом этаже в больнице Хардисона, молча жались друг к другу; два представителя администрации, доктор Нил Фредриксон в темно-синем костюме в тонкую полоску и несколько родителей одноклассников Эйли тоже молча присутствовали здесь. Все старались держаться на расстоянии друг от друга, от семьи, напуганные ружейным выстрелом, который даже сейчас словно слышался в заключительных словах «Отче наш». Сэнди, держась очень прямо, с непроницаемым лицом, находила слабое утешение в этой демонстрации чувства собственного достоинства; это все, что ей осталось. Только один человек двигался – в нескольких шагах от них молодой мужчина, поставив ногу на надгробие, непрерывно записывал что-то в маленький блокнот.
Прислонившись к открытой входной двери, Сэнди прощалась с последними гостями, которых чувствовала себя обязанной пригласить после похорон к себе домой. По большей части незнакомые друг с другом, незнакомые с Сэнди, они стояли в ее беспорядочно обставленной гостиной в молчаливой растерянности, не зная, как себя вести в такой особой печальной ситуации. Они с жалостью поглядывали на Джулию и Эйли, облаченных в накрахмаленные цветастые платья, и пытались в приличествующих словах выразить Сэнди, как разделяют ее горе, но говорили мало. Сэнди знала, что разговоры начнутся позже: событие обсудят дома за обеденными столами, сообщат по телефону родственникам, посудачат в очередях супермаркета, разберут его со всех сторон, смакуя каждую мелочь, каждую версию, и неминуемое возбуждение будет возрастать от того, что они лично знали действующих лиц, что сами причастны к этому.
– Спасибо, что пришли, – сказала Сэнди медсестре, дежурившей с Энн за два дня до убийства. Именно так она относилась к этому, и если кто-то неосмотрительно произносил «несчастный случай», она быстро и резко поправляла.
– Если вам что-то потребуется, хоть что-нибудь…
– Благодарю вас.
– Девочки остаются с вами?
– Да.
– Как этот человек мог? Как подумаю об этом, так и хочется…
– Да, я понимаю. Спасибо. До свидания.
Она закрыла дверь. Остатки еды и выпивки были разбросаны по всей комнате. Джулия, Эйли и Джон стояли за обтянутым холстиной диваном и смотрели на нее, ожидая, что она скажет, как им себя вести и что делать дальше. Ничего не дождавшись, они начали беспокойно одергивать непривычную одежду и переминаться с ноги на ногу.
– Я рад, что все закончилось, – с надеждой сказал Джон.
– Да? Я думала, что почувствую какое-то облегчение, а ничего не меняется, – ее голос, всегда такой оживленный, звучал невыразительно. Она повернулась к Джулии и Эйли. – Что же вы не скинете эти наряды, переоденьтесь в джинсы.
Она смотрела, как они послушно побрели по лестнице наверх, дожидаясь, пока они скроются из виду, и тогда рухнула на диван. Джон опустился рядом, сильное, мускулистое тело казалось неуклюжим в его лучшем костюме.
– Все нормально?
– Великолепно. Тону в этом проклятом кошмаре и чувствую себя прекрасно, большое спасибо. – Она заплакала, первый раз за этот день, и с трудом подавила рыдания, стремясь сдержаться, взять себя в руки. – Мне все кажется, что Энн войдет в дверь и заберет детей домой. Не могу поверить, что больше никогда не увижу ее.
– Я понимаю.
– Я не знаю, что им сказать. Я не знаю, что делать.
– Ты все делаешь прекрасно.
– Правда?
– Да.
– Тогда почему чувствую себя так, будто во сне бреду сквозь ад?
Наверху, в спальне для гостей, где Джулия и Эйли жили вместе и спали на раскладном диване, они копались на полу в большом чемодане, который три дня назад собрала для них Сэнди, в спешке и растерянности выхватывая из каждого ящика то, что лежало сверху, пока не набила чемодан, поэтому теперь у них было слишком много рубашек и слишком мало брюк, куча носков, но не хватало трусов. Девочки сняли платья и начали стягивать колготки.
– Где папа? – тихо спросила Эйли, когда Джулия помогала ей вытаскивать туфли из сваленной на пол кучи. Она робко потупилась: «папа» было одним из тех слов, которые употреблять не полагалось, хотя точно непонятно почему; у взрослых оно неизменно вызывало смятение и молчание.
– Ты знаешь, где он.
– В тюрьме?
– Да.