лошадях, поручил своему знакомому купить их на ярмарке в Харбине. Этот человек– взял себе в помощники еще одного русского – Антона Омельченко, который был жокеем на ипподроме Владивостока. Антон тоже стал членом экспедиции.
Во время экспедиции Шеклтона пони темной масти умерли раньше, чем светлые. На этом основании Скотт пришел к заключению, что пони светлой масти лучше во всех отношениях, и настоял на покупке именно таких животных. Это характерный пример путаницы, царившей в голове Скотта, и его навязчивых мыслей о Шеклтоне. В любом случае такой приказ привел к ненужным трудностям. Пони светлой масти в Харбине было немного, так что выбор оказался невелик. В итоге сделка состоялась, и продавец, как позже на своем ломаном английском отметил Антон, «остался с весьма большой улыбкой».
Чтобы доставить свой громоздкий зверинец из Сибири в Новую Зеландию, Мирс телеграфировал Скотту и, имея на то все основания, попросил выделить ему помощника. В то время на Дальнем Востоке находился брат Кэтлин Скотт, офицер торгового флота Вилфред Брюс, тоже записавшийся в экспедицию. Характерно, что Брюс, торопившийся домой, выбрал для этого трудное двухнедельное путешествие по Транссибирской магистрали – и только в Британии выяснил, что Скотт пытался остановить его телеграммой еще в Иркутске, чтобы направить на помощь Мирсу. Брюс невозмутимо прокомментировал эту новость:
Он попал во Владивосток вовремя, чтобы помочь Мирсу с погрузкой. Это было, как записал он в своем дневнике,
После мучительного пересечения Тихого океана, сменив три корабля за пять недель, Мирс прибыл в новозеландский Литтлтон, не потеряв ни одного животного, но перестал общаться с Брюсом. «Конечно, он, как говорится, “свой парень”, – охарактеризовал его Мирс, – но слишком уж дурашливый для такой работы». Брюс искренне отвечал тем же: Мирс «немного не в моем вкусе». Кроме того, Мирс вызывал недовольство попутчиков своей неряшливостью, небритостью и появлением на палубе в пижаме. На восстановление сил после этого путешествия у него было два месяца – 28 октября в Литтлтон на «Терра Нова» прибыл Скотт. На следующий день он приехал к Мирсу и с облегчением – после нескольких месяцев неизвестности – убедился, что его миссия оказалась успешной.
Два дня спустя Скотт посетил остров Квейл, где содержались собаки и пони, и, судя по записи в его дневнике, остался «очень доволен животными… думаю, это лучшие собаки из всех когда-либо собранных вместе».
Оутс по поводу пони испытывал явно меньшее восхищение: «Узкая грудная клетка. Сбитые колени… Старый. Сосунок…» И далее в его дневнике следовало монотонное перечисление всевозможных лошадиных недостатков с существенной ремаркой: «Перечисляя дефекты пони, я упомянул только те, которые могут серьезно помешать их работе или требуются для идентификации».
То, что Мирс привез из маньчжурской глуши, оказалось стадом древних кляч. К такому заключению Скотт отнесся раздраженно и снисходительно. Он ничего не понимал в животных, но тешил себя мыслью, что все находящееся под его началом обладает отменным качеством. Оутсу дали понять, что его мнение неинтересно, поскольку является проявлением излишней дотошности перфекциониста. Это было уже далеко не первое столкновение Оутса с упрямством Скотта, но сейчас, похоже, его нелицеприятное мнение о своем капитане окончательно сформировалось и закрепилось.
Он постепенно начинал разочаровываться в Скотте. Эти двое в любом случае были несовместимы. Скотт относился к животным тревожно-эмоционально, демонстрируя приторно сентиментальную реакцию в ответ на их страдания. При этом он оставался нетерпеливым и лишенным чувства юмора человеком. Оутс – полная противоположность Скотту – был рациональной личностью с сардоническим чувством юмора. Он полагал, что с животными всегда следует обходиться хорошо и нужно реалистично относиться к проблемам, связанным с ними.
Скотт упивался ощущением собственной значимости, тонко чувствуя и подчеркивая мельчайшие социальные различия. Оутс же говорил на одном языке и с королем, и с нищим. В общении с ним Скотт ощущал беспокойство и неопределенность амбициозного представителя среднего класса, столкнувшегося с настоящим аристократом, – особенно остро в те минуты, когда замечал на себе пристальный, непонятный ему, оценивающий взгляд Оутса, с которым так хорошо были знакомы все его сослуживцы. Оутс знал о более низком социальном положении Скотта, а теперь – вдобавок ко всему – увидел в нем полное отсутствие черт прирожденного лидера.
В конце концов Скотт открыто поссорился с Оутсом по поводу фуража. Во всем оставаясь верным себе, он решил сократить объем перевозимого на борту корма. Оутс возражал и все-таки настоял на своем, правда, ценой отказа от дополнительного запаса угля, что сокращало расстояние, которое корабль мог пройти на пару.
В течение месяца «Терра Нова» оставался в Литтлтоне, где пополнялись запасы и собирались воедино все составные части экспедиции. Скотт, как и все остальные, наслаждался новозеландской открытостью и гостеприимством. Он часто посещал официальные приемы, где Кэтлин привлекала всеобщее внимание. В целом это было приятное время, но его финал многих разочаровал.
Поскольку приближался день отплытия, нервы у всех находились на пределе, особенно у жен офицеров, что иногда имело печальные последствия. Об одном из таких нервных срывов в свойственной ему непринужденной манере школьника, пренебрегающего пунктуацией, написал Оутс в письме своей матери:
На самом деле противостояние между Скоттом и «Тедди» Эвансом только усиливалось.
Когда «Терра Нова» вышел из Кардиффа без Скотта, оставшегося с Кэтлин, Эванс впервые получил возможность командовать кораблем. Естественно, он хотел показать себя. Невысокий, коренастый, общительный, чем-то напоминавший молодого пирата, он обладал талантом добиваться от людей лучшего, на что они способны. Он заслужил всеобщее уважение тем, что придал разномастной толпе четкую форму, заставил ее стать единым целым и работать, как сплоченная команда. Он был очень жизнерадостным человеком, легко воодушевлялся, становясь при этом немного похожим на школьника, но многие из его спутников тоже напоминали школьников-переростков на морской прогулке. Эдакий корабль, полный «питеров пэнов»[71].
В общении с ним всегда было много соленых шуток и грубоватых забав, тон которым задавал сам Эванс. Однажды он сочинил стихи в духе детской песенки «Кто убил петуха Робина?» и имел большой успех: