удивительно неудобный корабль. Вентиляция оказалась плохой – либо сквозняк, либо духота. Печи дымили. Жилые помещения от неотапливаемого пространства внизу отделяла хлипкая и тонкая палуба в одну доску. В каютах замерзала вода. Койки промокали от конденсата. «На задней стенке рундука под моей койкой, – писал Уилсон, – сосульки и ледяные сталагмиты».
Зима тянулась медленно, но Скотт не предпринял ни одной попытки устранить хоть какие-то пробелы в подготовке людей, так бесславно вскрывшиеся во время осенних санных переходов. В последний момент он разработал планы тренировочных путешествий, но так и остался в рамках теории, не сделав никаких практических приготовлений. Хождение на лыжах и использование собачьих упряжек на судне по-прежнему игнорировали, хотя бoльшую часть времени ветер и холод были умеренными, а освещения, которое давали луна, звезды и естественные просветы на горизонте в полдень, вполне хватило бы для тренировки обоих навыков. Вместо обучения элементам полярной техники, в которых чувствовалось вопиющее отставание, время растрачивалось на любительские спектакли[41], научные споры и футбольные матчи, проводимые при свете луны.
Запись в дневнике Ройдса весьма красноречива: «Спорили на тему “Лучшие способы путешествия в Антарктике”… но в разгар спора вынуждены были прерваться, поскольку я лишился одного или двух собеседников из-за репетиций негритянской труппы».
Время впустую уходило на еще одну прихоть просвещенного общества: на «Дискавери» выходил журнал под названием «Южнополярный Таймс». Роль автора статей с удовольствием играл сам Скотт, придумавший для очередного выпуска воображаемое газетное интервью, якобы взятое у него после возвращения «Дискавери» в Англию. Как и в большинстве случаев, где люди имеют дело с вымышленной реальностью, в нем нашли прямое отражение взгляды самого автора.
Шутка? Да, но лишь наполовину. Месяцы снежных бурь и холодов под мерцающим светом северного сияния заставили Скотта по-настоящему стремиться к полюсу. Он решил, что главным предприятием лета станет путешествие за новым рекордом. Он сам поведет группу. Его мечты подпитывались неясными, оптимистичными надеждами дойти до самого полюса.
Скотт долго таил свои намерения от окружающих, став за эту зиму скрытным и замкнутым. Но 12 июня он вызвал к себе в каюту Уилсона, раскрыл ему свой план и предложил пойти вместе с ним.
Уилсон удивился, и в этом не было ничего странного. В распоряжении Скотта находился целый корабль военных моряков, не говоря уже о трех более или менее опытных полярных путешественниках, а он обратился к гражданскому новичку. Но Скотту требовалась поддержка – и Уилсон с готовностью подставил свое плечо.
Сам он, казалось, был создан жить в тени других. То, что он не принадлежал к военно-морскому флоту, стало его главным достоинством в глазах Скотта, который с подозрением относился к офицерам. Уилсон как гражданское лицо не мог стать конкурентом в профессиональном плане. Ему можно доверять, он не начнет распускать слухи. Кроме того, Скотт уже достаточно привык к Уилсону, чтобы начать прислушиваться к его советам. Хотя обычно воспринимал советы почти как бунт.
Например, Бернацци, заметив, что шлюпки в преддверии зимы спущены на воду, предупредил Скотта, что, судя по опыту его зимовки с Борчгревинком, они, скорее всего, вмерзнут в лед. Результатом, по его словам, стала «вспышка гнева, и я не хотел бы вновь столкнуться с таким взрывом эмоций. Мне было сказано вполне определенно – занимайся своими непосредственными обязанностями». А шлюпки действительно оказались погребены в ледяных курганах.
Уилсон же стал идеальным приложением к Скотту.
Скотт – как и Шеклтон – был масоном, вступив в братство за несколько месяцев до отплытия из Англии. Среди офицеров военно-морского флота многие входили в масонскую ложу, так что это могло помочь его карьерным планам. Религиозный контекст оказался вторичным, поскольку в душе Скотт оставался агностиком. Уилсон же был глубоко религиозным человеком. Скотта преследовали бесчисленные тревоги. А в душе Уилсона, воспитанного под зонтиком англиканской церкви на примере Франциска Ассизского, таилась жажда страдания или даже смерти, что представлялось весьма характерным для извращенного викторианского понимания идеалов святого Франциска.
«Стремиться к смерти не грешно, – однажды написал Уилсон, добавив: – грех – это неспособность подчинить нашу волю Богу, чтобы жить столько, сколько Ему будет угодно».
Если Скотт быстро терял терпение, то Уилсон умел сохранять присутствие духа и лучше контролировал себя. Он был спокойным, терпеливым, несколько отстраненным и, возможно, даже адекватно воспринимал реальность, которой так болезненно избегал Скотт. В итоге Скотт и Уилсон стали неразлучны, почти как Дон Кихот и Санчо Панса.
План, которым Скотт поделился с Уилсоном, был нацелен на то, чтобы «сбросить сэра Клементса Маркхэма за борт». Первое же столкновение с реальностью наглядно показало, что героический пафос использования людей в качестве тягловой силы лучше всего оставить для ретроспективных размышлений. Теперь Скотт обратился к опыту Нансена. Он предложил взять всех собак и отправиться как можно дальше на юг.
Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы идти лишь с одним компаньоном, Уилсон настоял на двоих. Тогда Скотт выбрал Шеклтона, потому что знал – они особенно дружны с Уилсоном. Еще один наглядный пример сентиментального и неверного суждения, ведь известно, что никогда не стоит брать с собой потенциального соперника.
Уилсон сдружился и с Шеклтоном, и со Скоттом. В одном он признавал психологического, а в другом – формального лидера экспедиции. Как некоторые врачи или священники, Уилсон наслаждался ощущением своей власти над пациентом или грешником. Его тянуло к лидерам маленького сообщества «Дискавери».
Для Скотта он был стражем. Шеклтону безоговорочно доверял. Шеклтон (или «Шекл») упоминается в дневнике Уилсона чаще, чем кто-либо другой. Уилсону нравилось говорить с ним. Шеклтон в большей степени, чем Скотт, проявлял собственные амбиции. Он был живее, имел поэтические наклонности, с интересом относился к людям и тянулся к Уилсону, в котором отсутствовали отрицательные черты характера Шеклтона.
Шеклтон был «вне себя от радости», когда узнал, что отправится на юг. Он хотел немедленно обратить свою неиссякаемую энергию на этот проект, но Скотт потребовал никому не говорить о предстоящем путешествии, поскольку все планы носили «частный» характер и их требовалось держать в секрете до следующего месяца.
Бoльшая часть зимы прошла в праздном времяпрепровождении, и теперь нужно было торопиться, чтобы успеть подготовиться. Ответственность за это, без всяких сомнений, лежала на Скотте. Его компаньоны разделяли непоколебимую веру своего капитана в благородство импровизации. Военно-морской флот, по словам адмирала сэра Герберта Ричмонда, «вскармливал зрелых офицеров». Изучение стратегии и тактики считалось чуть ли не знаком дурного тона, в основном из-за ошибочного представления о том, что Нельсон стал триумфатором Трафальгара, не имея плана битвы. Большинство офицеров верило в старую добрую идею отваги и натиска, которая поможет прорваться в любой ситуации. И экипаж «Дискавери» должен был во всех своих действиях следовать данному сценарию, хорошо известному в истории Великобритании.
В последний момент Скотту пришлось прочитать книги о полярных исследованиях, в проблемах которых он три года после того, как вызвался командовать «Дискавери», по его же собственным словам, был «прискорбно невежествен». Целый год во время подготовки к экспедиции он
