Анджело расхрабрился, обнял ее за талию и поцеловал при всех. Этот запечатленный на ее щечке невинный поцелуй предвещал, однако, что-то такое, чем она была обеспокоена и смущена. Она была счастлива, что выходит за Анджело, но потеряла то радостное и светлое спокойствие, которое испытывала перед алтарем. Ею овладел некий страх в предвидении того рокового события, которое должно было случиться с ней этой ночью, события, освященного богом, но в котором почему-то признавался и грех, за который она должна просить прощения у того же самого бога.
– Смелей, смелей! Поцелуй и ты его!.. – кричали подвыпившие гости, а она то краснела, то бледнела, не зная, куда деваться от стыда. Сколько раз она чувствовала это желание поцеловать своего милого Анджело и много раз воображала это, но никогда не смогла бы сделать это вот так, при всех.
Глядя на июньскую луну, которая вызывала эти далекие воспоминания, Эльвира теребила и крутила у себя на пальце широкое обручальное кольцо, которое он надел ей в тот день. На внутренней стороне кольца было выгравировано изящным курсивом: «Эльвире от Анджело, 1897».
Тогда в остерии именно мать Эльвиры вывела ее из замешательства. Дав ей в руки овальный посеребренный поднос с конфетами, она шепнула: «Поди обнеси гостей».
Эльвира послушалась, и каждый гость, угощаясь конфетами, распространявшими вкусный запах ванили, говорил ей что-то хорошее. По их взглядам видно было, что все хотели бы набить себе карманы и рот этими сладостями, но каждый, уважая обычаи бедного люда, брал только три конфеты: две – чтобы съесть тут же на свадьбе, а третью – на память, что, по поверьям, приносит счастье.
Для самого счастливого дня в своей жизни Анджело Больдрани задумал все на широкую ногу: в программе было и посещение фотографа Винченцо Рамелли возле Порта Тичинезе. Жених хотел, чтобы объектив запечатлел этот неповторимый миг. Их дети должны знать, как красива была мать в подвенечном наряде. Для Эльвиры это был сюрприз, но Анджело договорился с Рамелли заранее. Они долго обсуждали, какой сделать снимок, и спорили о цене.
Эльвира улыбнулась, глядя на фотографию на стене в голубом лунном свете, и вспомнила тот визит в студию: фотограф готовил задник и тщательно устанавливал свет. Этот задник представлял собой озеро и кусок балюстрады, завершающейся колонкой, на которой возвышалась большая ваза с раскидистым папоротником. После многих проб ее усадили в кресло, обитое узорчатой тканью, сильно потертой и местами разорванной. Анджело хотел быть уверен, что эта рухлядь не запечатлеется для потомков, и Рамелли клялся, положа руку на сердце: «Изношенные места не попадут в кадр». В конце концов он убедил Анджело, который стоял за ее спиной неподвижно, как статуя, подбоченясь одной рукой, а другую положив ей на плечо. Сама же она сидела напряженная и неестественная, с нахмуренным лицом. От застенчивости взгляд ее был направлен в потолок и капли пота выступили на лбу. Всякий раз, когда Рамелли выглядывал из-за тяжелого занавеса, которым накрывался гофрированный хвост аппарата, лицо его было перекошено от жары и нехватки воздуха. В конце концов, глядя на него, Эльвире стало так смешно, что, освободившись от своей скованности, она разразилась веселым смехом. Отблеск его запечатлелся на снимке – чудесная улыбка на прелестном личике ломбардской невесты. Но жизнь сложилась так, что ей редко случалось проявлять свою природную веселость.
В завершение этого памятного дня Анджело повел ее в сады Дианы возле Порта Венеция есть мороженое. Сидя в кафе, Эльвира была поражена окружающей ее роскошью и теми тратами, на которые он шел, но Анджело лишь смеялся, довольный, что хотя бы на день предстает в ее глазах богачом.
– Ты моя королева, – с гордостью сказал он ей.
Смущенным и благодарным взглядом она смотрела на этого светловолосого парня, на этого сумасшедшего мота с большими и сильными руками в мозолях, который работал по четырнадцать часов в сутки у печи для обжига кирпичей, чтобы иметь возможность приносить ей сказочные дары, когда приходил к ней домой: то коробку французского мыла, благоухающего лавандой, то голубую шелковую переливчатую ленту, то серебряные или золотые клипсы. А к свадьбе он потратил целых шестьдесят пять лир на брошь в форме лукошка с золотыми цветами, жемчужинами и розовыми кораллами внутри, купленную в знаменитом магазине Моджи на корсо Виктора Эммануила. Он был щедр и легко тратил деньги, хотя доставались они ему каторжным трудом. У него была работа и была женщина, которую он любил: чего же ему нужно было еще для счастья? Важные господа в парламенте и в газетах, думая скорее о будущем буржуазии, чем о реальных интересах рабочего класса, требовали по примеру Англии и Америки поставить вопрос о восьмичасовом рабочем дне, но его, Анджело, все это как-то не касалось близко. Когда мог и чем мог, он помогал товарищам в их профсоюзной борьбе, но не принимал этих новых идей всерьез. У него было достаточно сил, чтобы устроить свою жизнь самому, он знал, что чем больше поработаешь, тем больше получишь, а все остальное для него было не очень-то важно.
Эльвира была захвачена этим водоворотом событий. Учтивый официант во фраке привычным движением отодвинул ее стул, чтобы она могла сесть за столик, стоявший посреди других столов, за которыми велись оживленные беседы. Красивые дамы и господа вокруг нее, разговаривая, улыбались, обменивались любезностями и слушали звуки вальса «На прекрасном голубом Дунае».
«Боже, какая музыка!» – подумала она, тут же раскаявшись, что поминает всуе имя божие.
Никогда ее воображение не уносилось так далеко: она точно перенеслась в какой-то другой мир, точно грезила во сне. Ей было страшновато, она чувствовала себя не в своей тарелке среди этих разодетых синьоров, и, скажи ей кто-нибудь в тот момент: «Позвольте, вам здесь не место», – она бы тут же ушла, извинившись. Но вместо этого официант, подавая вазочку холодного и густого мороженого с тонким ароматом и такого аппетитного на вид, сделал ей легкий поклон, как какой-нибудь важной синьоре. Довольный Анджело улыбался ей, и она освоилась, начала поглядывать вокруг, с интересом рассматривая сидящих здесь женщин с холеными руками и нежной кожей с ароматом рисовой пудры. А она-то спрятала, как постыдный секрет, попавшую ей в руки вырезку из журнала с советами, как сохранить кожу при помощи лимонного сока и молока, как тонизировать ее несколькими каплями ароматического уксуса, разбавленного водой. Конечно же, эти хорошо одетые синьоры в шелках и драгоценностях, которые посматривали вокруг через черепаховый лорнет и держали в руках хрупкие зонтики от солнца с серебряными колечками, конечно, они жили в ином мире, и она увидела и узнала за несколько часов больше, чем за всю свою жизнь. У нее хватило разума погасить этот волшебный фонарь прежде чем душа начнет лелеять мечты о невозможном, о той сказке, которая окружала ее. Она и так уже зашла слишком далеко, за что мысленно просила прощения у бога.
Они вернулись домой пешком, когда первые тени уже начали густеть в горячем августовском вечере. Анджело открыл дверь той самой квартиры в бараке, где и сейчас она жила со своими детьми, но то были другие времена: полные счастья и светлых надежд.
Эльвира остановила взгляд на рекламе алюминиевых кастрюль прекрасного серебристого цвета, прочных, никогда не ржавеющих и потому гигиеничных, более экономичных в расходе топлива и более стойких по сравнению с медными. Однажды они с матерью пошли на корсо Виктора Эммануила в магазин Клаудио Дзеккини, чтобы посмотреть там алюминиевые кастрюли и справиться о цене. Они долго любовались витринами, но так и не осмелились войти, чтобы прицениться. Как же можно спрашивать цену за это чудо?
Эльвира помнила, как застыла она посреди большой кухни, когда настало время молодым пройти в свою комнату. Анджело даже пришлось подтолкнуть ее, обняв за талию своей сильной рукой. Ничто еще не вызывало у девушки такого страха, как тайны, подстерегавшие ее этой ночью в новом доме. Она была счастлива в ожидании этого дня, но напугана теперь, когда он пришел.
Июньские светлячки и серп луны, освещавшие стену и фотографию на ней, живо напомнили ей ту августовскую ночь: жужжание комаров, треск сверчков, кваканье лягушек, лай собаки и насвистывание какого-то прохожего на улице.
В комнате она увидела большую кровать, на которой блистало во всей своей белизне покрывало из белого кретона. Льняные простыни выткала для нее мать, а по краю их Эльвира сама вышила белыми нитками цветочный узор. Вышивка на подушках представляла двух голубков в полете, держащих в клюве полоску с надписью: «Спокойной ночи». Кровать была новая, с высокими спинками из темного ореха, как ей хотелось, и с большими шариками наверху. Пружинный матрас был подарком одного из друзей Анджело, а тюфяки на конском волосе, обтянутые толстой тканью в белую и коричневую полоску, им подарили свидетели на свадьбе.
– Ты, наверное, устала, – сказал Анджело, еще только привыкая говорить ей «ты». – Не кажется ли тебе, что пора лечь спать?
Она почувствовала, как его сильная рука легла на плечи, а другая обхватила талию, пожалуй, крепче, чем ее новый из китового уса корсет. «Я боюсь», – подумала она, но не призналась ему в этом, а только сказала:
– Как темно.
Лунный свет в окне освещал белоснежную супружескую постель. Анджело отпустил ее и начал раздеваться, аккуратно складывая свои вещи на стул, стоявший в ногах кровати. Она услышала, как он зажег спичку, и желтый свет керосиновой лампы осветил комнату. За ее спиной, закрыв окна, он подошел к ней, взял за плечи и повернул к себе, чтобы лучше видеть ее лицо.
– Ты не хочешь ко мне? – спросил он почти с укором.
