ирландскими вечерами. Встречались они в «Романофф». Иногда в «Чейзен». И наконец в моем доме, когда я жила в доме Бойера. Обычно я либо ложилась спать, либо уходила из дому ночевать куда-либо еще. У меня был чудесный повар и — проекционный зал. Я заказывала еду, доставала какую-нибудь кинокартину — и ирландская ночь начиналась. На мой взгляд, это сродни сумасшествию. Но ведь мы все этим грешим, не правда ли? От Бойера я в конце концов съехала и перебралась в маленький домик Спенсера, который мы арендовали у Джорджа Кьюкора. У Спенсера стало пошаливать здоровье, и мне нужно было всегда находиться рядом с ним. С тех пор не стало и ирландских ночей.
Меня спрашивали, что такого было в Спенсе, что заставило меня прожить с ним почти тридцать лет. Ответить на этот вопрос мне не представляется возможным. Честное слово, я не знаю. Могу лишь сказать, что никогда не могла оставить его. Он жил — и я была всецело его. Я хотела, чтобы он был счастлив — был защищен ото всех невзгод — был окружен комфортом. Мне нравилось ждать его, слушать его, кормить его, беседовать с ним, работать для него. Я старалась не мешать ему, не раздражать его, не беспокоить его, не тревожить его, не изводить, не «пилить». Я стремилась по мере возможностей избавиться ото всех качеств, которые, как мне казалось, не нравились ему. Иные из моих качеств — мои лучшие, как мне мнилось, — ему, думаю, казались утомительными. Я подавляла, устраняла их, насколько это было возможно.
Когда он, образно говоря, находился на склоне жизни — последние шесть или семь лет, — я фактически отошла от дел только для того, чтобы быть рядом с ним, чтобы он был избавлен от волнений и не чувствовал себя одиноким. Я была счастлива тем, что могу сделать это. Я рисовала, писала, пребывала в покое и в надежде на то, что он будет жить вечно.
Так что же это было? Спенсер казался мне абсолютно абсолютным. Он действительно нравился мне — до глубины души, — и я хотела, чтобы он был счастлив. Не думаю, что он был счастлив. Не то чтобы он делал или говорил нечто такое, что указывало бы на то, что он несчастлив, — нет. Разве я могу сказать — кто бывает счастлив? Я — счастлива. Я счастливый человек по самой своей природе: мне нравится дождь, жара, холод, горы, море, цветы… Словом, мне нравится сама жизнь, и мне в ней так везет. Почему же мне не чувствовать себя счастливой?
Я не держу двери на запоре. Не склонна к зависти. Единственно, что по-настоящему неприятно мне, — это ветер. Я вижу в нем источник хаоса, смуты, всякого расстройства — то есть в ветре небесном.
Спенсеру не нравился холод, ему не нравилась слишком сильная жара… Ему… не нравился комфорт. Мне кажется, все это стоит того.
Спенсер был замечательный актер, его амплуа — простак. Он умел быть им. Никогда не переигрывал. Поистине попадал в яблочко. Его игра была лишена усложненности. Была открытой. Он умел рассмешить вас, умел заставлять вас плакать. И умел слушать.
Однажды кто-то спросил меня, почему я сравнила Спенсера Трейси с печеной картошкой. Вероятно, потому, что в своей актерской сути он был очень основателен. Всем своим существом пребывал в них — в своих созданиях. Его испекли и почистили — осталось в рот положить. Единственный человек, с которым его можно было бы сравнить, — это Лоретта Тейлор.
Тут надо добавить, что образ печеной картошки возник исключительно в связи с невероятным совершенством их актерских работ. В «жизни» Спенсер был бесконечно далек от этого образа. Был сложным человеком в той мере, в какой человеческому существу вообще присуща сложность.
Меня только что осенило: он не защищал себя, не умел защищать себя.
Как бы мне объяснить, что я имею в виду? Мне кажется, что в большинстве своем мы, люди, обладаем своего рода панцирем самозащиты. Мы можем укрыться за ним даже тогда, когда играем некую роль. Независимо от обстоятельств мы можем спрятаться в нем. Спенс не мог. У него не было панциря.
Возможно, именно поэтому в своем наиболее уязвимом возрасте он любил выпить — временами слишком много. У него был сильный характер. Он мог остановиться. Остановившись же, не пил вообще, и очень долго — год, два, три. В конце концов, после очередной «завязки», бросил пить совсем, навсегда. Не позволял себе попадать в ситуации, которые бы терзали его.
Мы снялись с ним вместе в девяти фильмах:
«Женщина года»
«Хранитель огня»
«Без любви»
«Море травы»
«Состояние союза»
«Ребро Адама»
«Пэт и Майк»
«Кабинетный гарнитур»
«Угадай, кто придет к обеду?»
Мы никогда не репетировали с ним дома. Почти никогда не обсуждали сценарий. Странно, правда? Ведь я всегда любила поработать со сценарием. Но не Спенс. Он предпочитал что-нибудь почитать. Скажи «да» или «нет». И только так.
Кто-то спросил меня, когда я влюбилась в Спенсера? Я не помню. Это случилось внезапно. Мы только начали сниматься в нашей первой с ним картине, и сразу поняла, что он — неотразим. Да, именно так — неотразим.
Его отец умер до того, как мы познакомились. Я никогда не встречалась с его матерью. И мало что знаю о них. Его отец сильно пил. Не думаю, что Спенс был очень близок к кому-то из своей семьи. Конечно, это не похоже на мои отношения с родителями. У него был брат, Кэррол, который в конце карьеры Спенсера вел все его финансовые дела. Но они действительно не были… словом, они были совершенно разными людьми. Кэррол был женат на женщине, с которой он познакомился у себя в Висконсине, на Дороти. Сейчас у меня есть хороший друг в лице дочери Спенсера — Сьюзи. Она очень похожа на него, хотя у нее более легкий характер.
Кто-то спрашивал меня о взаимоотношениях Спенса, Мамы и Папы. Разумеется, они встречались. Он приезжал несколько раз в Хартфорд и Фенвик. Но они не стали близкими. Мне думается, что он им нравился, но Спенс в их присутствии чувствовал себя несколько неловко. Ведь он был женатый человек. Не думаю, что Папу и Маму это обстоятельство очень уж беспокоило. Но когда Спенс приезжал, то чувствовал себя некомфортно — в каком-то напряжении. Поэтому он редко присоединялся ко мне, когда я уезжала домой.
Понятия не имею, какие чувства Спенс испытывал ко мне. Я могу сказать одно: мне думается, что, если бы я ему не нравилась, он бы за меня не держался. Вот так просто. Он никогда не заговаривал об этом, я — тоже. Мы просто рука об руку прошли по жизни двадцать семь лет, и весь этот путь я была абсолютно счастливой.
Это называется: ЛЮБОВЬ.
Прощай, калифорнийский дом
Дорогой мой домик, я покидаю тебя. Гляжу на тебя едва ли не в последний раз. Углы, светильники, тени. Добрые дни, плохие дни. Именно здесь я жила, это было мое. Это было твое, но и столько лет — мое. Ночи, дни, разговоры. Ты сидел в кресле-качалке, Спенсер. Помнишь, как я достала это набитое конским волосом кресло-качалку? Оно стояло среди старого хлама в витрине магазина на Олвер-стрит. Собственно, лишь один каркас: никакой набивки — одни пружины да круглые планки, на которых оно качалось. Когда ты нервничал, ты любил раскачиваться в нем. Мистер Шварц, работавший у Фэнни Брайс, сумел восстановить его — набил черным конским волосом. У этого кресла была такая красивая форма. Верх спинки — с небольшим углублением, а подлокотники чуть загнуты вверх. Оно должно быть моим, это кресло. Пока же оно принадлежало какому-то китайцу, еще раньше — дедушке этого китайца. Он сказал — нет, не продается. Но я приходила к нему снова и снова. Объясняла, сколь важно тебе сидеть в нем и
