раскачиваться. Вот почему он наконец смилостивился и позволил мне забрать его. За весьма солидную сумму. Он не прогадал. Я — тоже. Ты тоже. Это было твое кресло, в твоем углу. У тебя был свой стол — дубовый с откидной крышкой — достаточно большой. Хорошая лампа с плетеной подставкой, много лампочек, много света. Все книги, самые тобой любимые, и энциклопедия, и оксфордский словарь, и радио, и телевизор с дистанционным переключением программ. А слева телефонный столик и скамеечка для ног. Два телефона. Тебе было удобно. Тебе, надеюсь, был виден огонь. Огонь же горел у нас почти каждый вечер — и зимой, и летом. Было еще одно кресло, обитое красной материей, — в нем сидела я. Я купила его по случаю. Не очень тяжелое. Теперь оно кажется тяжелей. Тогда точно было легче.
Комната была обшита панелями из каштана. Потолок скорее высокий, нежели низкий, уходивший вверх и уменьшавшийся до размера квадратного метра, — видимо, предполагалось, что это должен быть световой люк, но так и не ставший таковым. В одном конце стоял письменный стол, на его крышке — стекло. Двустворчатые, доходящие до пола, окна. Письменный стол был одним из моих творений. Раньше ты жил в невзрачной маленькой квартирке на Саут-Беверли-драйв, даже не в нем, а в примыкающем переулке. Пытаться сделать ее привлекательной, честное слово, было безнадежным делом. С отчаяния мы заказали с тобой Эрику Болину — французскому мебельщику — деревянные карнизы для штор. Когда ты переезжал, я забрала их с собой, чтобы использовать их потом для крышки письменного стола: положила их на сделанные столярами две тумбочки, отстоявшие друг от друга сантиметров на семьдесят. Середину одного карниза вырезала — чтобы было куда ставить ноги. Это была большая удача — ценою в 40 долларов. Много места. Части карниза — полочки: удобно для телефонных книг. Потом я спроектировала каминную полку из каштанового дерева, которую прибили над камином. Дымоход — около трех метров. Он был выкрашен белой краской. По обеим сторонам большого дымохода стояло по колонне, в которых в пятнадцати сантиметрах от верха были сделаны вырезы, что позволяло установить полку. Каминная доска, на которую, собственно, и опиралась полка, — размером примерно пятнадцать на десять сантиметров. Каштан на фоне белого дымохода — привлекательно. Благодаря этому камин казался большим, чем он был на самом деле.
Папа нашел красивый угловой буфет в Кромвеле, штат Коннектикут. Он был сосновый, стоял в углу, слева от камина. Теперь вместе со мной он вернется в Фенвик. Мое африканское кресло стояло рядом с буфетом. На полу — большая белая, типа ковра, подстилка, поверх которой — розово-красный на белом фоне, местами черный, местами темно-голубой, примерно три на три с половиной — ковер. Божественный навахский ковер. Старинный, броский — я приобрела его в Сиэтле, когда играла там в «Серьезном деле». Ты никогда не видел того ковра — конечно же, нет. Он лежал перед письменным столом в дальнем конце комнаты. Той, где было много окон с видом на внутренний дворик — невзрачный пейзаж — чуточку ярковатый. У меня была красивая плетеная штуковина, похожая на сито. Ты помнишь. Ты мог сидеть в своем кресле-качалке — восхитительный свет придавал дворику таинственность.
Так странно — уезжаю. Я никак не могла оставить дом после твоей смерти. Поддерживала в доме порядок, который был при тебе, даже книги лежали все там же, на дубовом столике. Сейчас я сижу в твоем кресле. К книгам никто не прикасался. Глупо, наверно. Я старалась сохранить в доме твой дух. Теперь мы оба покидаем его. Мне предложили продать старенький «тандерберд». Я хотела его оставить, но он чересчур неэкономичный. Уитни (собака Джорджа), песочный лабрадор, изорвала кожу на сиденьях в кусочки. За нею не следили надлежащим образом. Милый старичок. Так здорово было его водить — теперь уже не так. Едешь и ждешь, когда его поразит сердечный приступ. Но автомобиль-то твой — то есть мой. Мне пришлось откупить его у Луизы, когда ты умер.
Я сижу в твоей спальне и пишу все это. Ты любил, чтобы все было заперто изнутри — или снаружи? Я никогда не закрываю окон: они выходят во внутренний дворик. Конечно, можно закрыть белые жалюзи — я не закрываю. Твоя кровать стоит в том же месте — рядом с дверью в ванную комнату. С нее видно всю комнату и маленький клочок неба — тот самый, над стареньким бесформенным бананом, год за годом выбрасывающим огромные листья, потом засыхающие, ломающиеся, буреющие и вообще уродливые. Я невольно обращаю на них внимание, поскольку перебралась в твою спальню и теперь, в постели, смотрю на это дурацкое растение. Оно даже не плодоносит. Оно все такое же — бесформенное. Альберт, садовник, не подстригает его. Он любит эти мертвые листья.
Иногда — точнее, часто — я думаю о тебе, лежа в этой постели. И — ворочаюсь-ворочаюсь- ворочаюсь. Ты помнишь: в конце — мы не знали, что приближается конец — я обыкновенно клала свою подушку на пол. А иной раз — диванные подушки из гостиной комнаты. Ты принимал снотворное. Свет был выключен. Я чуть высовывала голову из больших стеклянных дверей, выходящих во внутренний дворик. Отдергивала занавеску, чтобы легче дышалось. Тебе было безразлично, какой в комнате воздух. Для тебя важно было только, чтобы все было заперто и чтобы ты находился в полной безопасности. Мы немножко разговаривали о том о сем. Ты пытался справиться со сложнейшей для себя задачей — уснуть. Поэтому говорила в основном я. Понимаю, что докучала тебе. Но я не думаю, что тебя это раздражало. Просто была рядом, была с тобой. И ты сознавал, что у тебя есть человек, на которого можно положиться. Но ты метался и все ворочался, ворочался, ворочался и — вздыхал. Почему? В чем была причина? В чем… в чем? Жизнь, в которой не было и минуты покоя. И вот ты стал уже стариком. А ведь тебе было всего шестьдесят семь. Ты терзался чувством вины. Жутко переживал, мучился. Не потому ли, что презирал себя? Актера, равного тебе по таланту, не было. Ты и Лоретта. Я всегда это говорила — и так думала. Вы оба ирландской крови. И оба не в ладу с жизнью. Оба стремились всегда обрести — хотя бы на время — забвение в той или иной форме. С помощью алкоголя — смеха — чего угодно. Актерское ремесло давалось тебе необычайно легко, не так ли? Ты просто умел играть. Нервные клетки сами трепетно жаждали момента, когда они могут включиться в действие. Игра избавляла их от бездействия.
С самого начала это было предопределено, не правда ли? Я жила в доме Эдгара Бергена. Я отдыхала тем летом вместе с Бобом Макнайтом, моим старым другом. Почему я не выхожу за него замуж? Я хорошо знаю его… Он мне нравится… оба мы обожаем теннис. Знакомство наше началось, когда мне было пятнадцать. Я пригласила его вместе провести лето. Нам с тобой — тебе и мне — предстояло сниматься в «Женщине года» у Джорджа Стивенса. Я только что познакомилась с тобой. Ты считал, что у меня грязные ногти. Мне кажется, ты думал, что я лесбиянка — но недолго. Ты действительно так считал. В самом начале сороковых. У Майка Кэнина и Ринга Ларднера были трудности из-за Гарсона. Им никогда не удавалось сделать что-нибудь зрелищное. Я послала в «Метро-Голдвин-Майер» сценарий на семидесяти восьми страницах. Сюжет сводился к взаимоотношениям спортивного редактора — роль для тебя — и политического комментатора, работающего в стиле Дороти Томпсон, — роль для меня. Я написала, что за все про все это составит 250 000 долларов: половина — мне, половина — сценаристу.
Но это происходило до того, как они купили вещь. До появления этого дома — до того, как мы в нем поселились.
Сейчас я лечу в самолете. Идет дождь. Сегодня 21 ноября 1978 года. Нужно было грузить мебель в грузовик. Но мне не хотелось, чтобы погрузка велась под проливным дождем. Самым что ни на есть проливным.
Так тяжко было расставаться с этим домом. Теперь дело сделано. Шаг за шагом, шаг за шагом человек постепенно удаляется. После почти тридцати лет. Въезжают его друзья — Сьюзи и Сьюзен (дочь Спенса и ее друг). Они взяли себе кое-что на память. То хрустальное яйцо, где написана дата твоего рождения. Его подарила тебе Кэти Хаутон, моя племянница. Ты родился 5 апреля. Они взяли себе несколько книг: «Старик и море», первое издание, с посвящением Хемингуэя — «Спенсеру от Папы». И ту чудесную фотографию с поздравлением к Рождеству от генерала Монтгомери, которую он подписал тебе: он сидит за столом, напротив — Уинстон Черчилль в своей огромной стетсоновской шляпе, настоящий ковбой. Они сидят в палатке и пьют вино. Очень спокойные. Сьюзи она очень понравилась. Она хочет поставить ее в рамку. Я рассказала ей ту замечательную историю, как вы познакомились на «Королеве Марии». Помнишь? Тебя пригласили на вечеринку к капитану. Там же был и Монтгомери.
— Спенсер Трейси? — спросил он. — Я не ошибся?
— Да, — сказал ты, — это так.
— А откуда вы родом? — Во взгляде — ничего, что бы выражало, что он узнал тебя.
— Не совру, пожалуй, если скажу, что из Калифорнии, — ответил ты, не снисходя до большего.
— Калифорния большая.
— Лос-Анджелес. Из пригорода, если точней.
