отождествление русского мира с военщиной, а русского характера с солдатчиной нуждается в серьезной коррекции. Однако в докладе такого рода представления не ставятся под сомнение. Более того, в подкрепление им приводится тезис о том, что демилитаризация, худо-бедно шедшая сверху, крестьянское большинство населения так и не затронула. Этот тезис обосновывается следующими аргументами:
• освобождение дворян от обязательной службы при сохранении крепостного права выглядело в глазах крестьянства нарушением государствообразующего принципа, согласно которому крестьянин служит дворянину лишь постольку, поскольку тот служит царю;
• народное сознание не различало в официальной культуре ее милитаристскую и демилитаризаторскую версии — положение, которое, на мой взгляд, плохо стыкуется с предыдущим и с общей мыслью о том, что крестьянство не поддержало демилитаризацию государства;
• то, как выглядела народная правда в практическом воплощении, наглядно продемонстрировал Емельян Пугачев;
• победа большевиков убедительно свидетельствует, что и к началу XX века главным государствообразующим фактором в народной культуре, ее основанием оставалась сила.
Тезис о прирожденном милитаризме русского крестьянства и приведенная аргументация, конечно, парадоксальны. Но парадоксальность не равносильна доказательности. Все это звучало бы (для меня) убедительно, если бы было доказано соответствие реальности хотя бы одного из следующих пунктов:
• что Аракчеев был народным крестьянским героем;
• что русский крестьянский «мир-община» синонимичен «сечи-войску», что крестьянство тождественно казачеству;
• что бессмысленный и беспощадный русский (французский, китайский и т. д.) бунт является не социальной аномалией, а нормой крестьянской жизни;
• что крестьяне добивались на самом деле не земли и воли, а неукоснительного выполнения дворянами государевой службы;
• что большевики не только использовали главный классовый конфликт, а потом уничтожили русское крестьянство, но еще и воплотили крестьянский идеал.
4. Есть ли сегодня общество более демобилизованное и деморализованное, чем российское? Любая, даже самая маленькая, война грозит России сокрушительным поражением. Российский милитаризм, каким бы он ни был в прошлом, сегодня мертв. Он умирал и умер вместе с поздним советским строем. Оборонное сознание было последним аргументом советской пропаганды, который так ничего и не решил, поскольку нужны были другие аргументы, а их не было. Государство, казавшееся всесильным, в очередной раз развалилось, притом не из-за нажима извне, а изнутри.
Демилитаризация России произошла сама собой — естественно и, как мне представляется, негативно. Ибо развал армии и ВПК — это исключительно негативный результат, а никаких позитивных социальных эффектов произошедшего развала не видно. Но, как бы ни оценивать подобную демилитаризацию, факт состоит в том, что она произошла. В докладе так и написано: милитаристские PR-сигналы сверху посылаются, а наша культура на них уже не отвечает. А раз так, то ни милитаризм, ни демилитаризация не составляют для нас «историческую и культурную проблему».
В чем же состоит главная проблема нашего национального развития? В тексте Игоря Моисеевича она определяется, причем определяется, на мой взгляд, верно. Но не в заглавии доклада, а в том месте, где автор констатирует хроническую неспособность российского государства быть выражением
Это точный диагноз болезни. Ключевая политическая роль государственного милитаризма в России как раз и заключалась в том, чтобы имитировать общий интерес, определяя его в оборонных и имперских категориях. Но поскольку российский государственный милитаризм чаще всего был именно
Сегодняшнее превращение государства в орудие частных интересов для россиян, конечно, не ново. Но и обычным его не назовешь. В России уже довольно давно, лет двести, приватизация государства не воспринимается как норма. Ну а сегодня это вопиющий, постыдный для национального самосознания анахронизм, чреватый повторением кошмара. Таким образом, исторической и культурной проблемой России по-прежнему остается создание правового, национально ответственного государства.
Алексей Кара-Мурза: Против этого, насколько понимаю, не возражает и докладчик.
Игорь Клямкин: Странно было бы возражать против того, что сам же и написал. Но я опасаюсь, что выступление Михаила Николаевича может увести дискуссию от содержания доклада. Да, в нем говорится, что демилитаризация для России — проблема. Но не в том смысле, что ее предстоит завершать, а совсем в другом. Дело в том, что российские демилитаризации происходят при сохранении в разных формах архаичной государственной системы самодержавно-патерналистского типа, сложившейся еще в первом милитаризаторском цикле. И вырваться из нее в систему правовую не получается. Демилитаризация потому и остается для России исторической и культурной проблемой, что при сохранении архаичной политической оболочки оказывается тупиковой.
Алексей Давыдов: А я рискну даже утверждать, что раз политическая оболочка милитаристской системы сохраняется, то нет достаточных оснований говорить и о завершенности демилитаризации. И инерционный спрос на новую милитаризацию, по-моему, не иссяк. Есть, правда, спрос и на правовую альтернативу ей, но он все еще слишком слабый.
Алексей Кара-Мурза: Денис Викторович давно уже просит слова.
Денис Драгунский:
«Если в США и Великобритании есть „военщина“, сосуществующая с демократией, то у нас нет ни той, ни другой, но есть идея дисциплинированности и преданности»
Многие выслушанные и обсужденные нами доклады были скорее заявками на исследовательские проекты, как бы предложениями рассмотреть ту или иную проблему, тот или иной аспект культуры. В докладе же Игоря Клямкина мне особенно понравилось как раз то, что его текст является не проектной заявкой, а представляет собой результат уже реализованного проектного исследования.
Читая доклад Игоря Моисеевича, я вспомнил свой разговор с выдающимся американским историком России, ныне покойным Мартином Малиа. Вспомнил его тезис о том, что Россия всегда была примитивной военной монархией. Этот разговор был в начале 1990-х годов. Я, признаться, тогда не очень разобрался в том, что мой собеседник имел в виду. Но его слова запали мне в душу. И я рад, что в докладе Клямкина встретился примерно с тем же дискурсом.
Всегда можно — и даже нужно! — рассматривать проблему с какой-то одной точки зрения. Например, с точки зрения циклов милитаризации и демилитаризации. Эта точка зрения не только имеет полное право на существование. Она, на мой взгляд, весьма продуктивна, как и многие теории, которые основываются на элементарных предпосылках. Методологически меня это вполне устраивает, и я бы не стал критиковать предложенную концепцию, исходя из того, что она не охватывает всего многообразия фактов, что не вся реальность в нее, так сказать, влезает.
Многие очень серьезные исторические работы разлетаются в пыль, когда их начинаешь критиковать, рассматривая более «низкий» материал, т. е. мелкие подробности жизни. Как публицист, много работающий в Интернете, я очень часто сталкиваюсь с подобной же проблемой. Стоит написать буквально о чем угодно — скажем, о том, что летом тепло, а зимой холодно, и тут же начинаются возражения. «А вот прошлой зимой была оттепель! А вот позапрошлым летом случились заморозки!». И тебя, понятное дело, обвиняют в однобокости и ангажированности. Я, однако, полагаю, что «исследовательская однобокость» и «концептуальная ангажированность» — суть нужнейшие вещи, если мы реально хотим что-то понять.
Мне показалось важным сопоставление в докладе того, что происходило в России при Александре II, с тем, что происходит в наше время. В обоих этих демилитаризаторских циклах обнаруживается фатальная,
