альтернативы. Так как вопросов больше нет, мы можем начать дискуссию. Кто первый? Игорь Григорьевич, прошу вас.
Игорь Яковенко:
«Проблема не в том, чтобы установить, есть ли тенденция, противостоящая движению в тупик, а в том, чтобы ответить на вопрос: пациент скорее жив, чем мертв, или скорее мертв, чем жив?»
Игорь Моисеевич в своем вступительном слове точно охарактеризовал доклад и его проблематику. Сразу скажу, что обсуждать этот доклад непросто. То, что в российском обществе и российской культуре существуют тенденции, противостоящие тупиковым сценариям развития, не вызывает сомнений. Такие тенденции — реально или потенциально — присутствуют в любом обществе в любой момент его эволюции. Проблема же в том, что в каждой точке исторического развития вес позитивных и негативных (тупиковых, деструктивных) тенденций различается, и это различие задано сложной мозаикой разнородных факторов. В нашем случае возникает вопрос: имеют ли позитивные тенденции, фиксируемые Алексеем Платоновичем, шанс на реализацию?
Андрей Пелипенко: А эти тенденции действительно позитивные?
Игорь Яковенко:
От их культурного качества я пока отвлекаюсь. Возвращаясь же к своему вопросу, скажу, что однозначно ответить на него мы не можем. Потому что у нас нет теории, позволяющей формулировать обоснованные предположения о будущем. Мы можем лишь рассуждать, опираясь в том числе на исторический опыт.
На первой странице доклада читаем: «В культуре ведь так не бывает, что что-то только умирает. Одновременно всегда нарождается и ее новое качество, которое претендуют на замену качества старого». Это верно, но это еще не значит, что претензия непременно окажется состоятельной. История человечества часто свидетельствует о другом.
Что нарождалось, скажем, в Речи Посполитой примерно в 1785 году, за десяток лет до полного распада государства? Были ли там конструктивные тенденции? Были, причем достаточно сильные. И они реализовалась в знаменитой «Конституции 3 мая» 1791 года. Конституции, отменявшей
Игорь Клямкин: То есть движение от выборной монархии и господства шляхты к европейскому абсолютизму?
Игорь Яковенко:
Да, «Конституция 3 мая» снимала безвыходную ситуацию, заданную тем, что любой депутат мог проголосовать
А чем все кончилось? Кончилось все это поражением. Польские магнаты Потоцкий и Ржевуский пошли на прямое национальное предательство, обратившись за помощью к императрице Екатерине II. Они основали так называемую Тарговицкую конфедерацию против «Конституции 3 мая», а русские войска обеспечили этой конфедерации победу. Результатом же стал второй раздел Речи Посполитой, за которым в 1795 году последовал ее третий раздел, означавший ликвидацию государства.
Думаю, что история эта в высшей степени поучительна…
Игорь Клямкин: Решающую роль здесь сыграл все же внешний фактор. В чем поучительность?
Игорь Яковенко:
Внешнее вмешательство стало ответом на запрос, шедший изнутри. Оно оказалось возможным потому, что в критический момент в польском обществе и в польской культуре не оказалось консолидирующего начала. Эта история показывает, что бывает такое состояние государства и социума, в котором доминирует необратимая тенденция деградации. И в таких случаях исследование любого позитива представляет чисто академический интерес. Проблема не в том, чтобы установить, есть ли тенденция, противостоящая движению в тупик, а в том, чтобы ответить на вопрос: пациент скорее жив, чем мертв, или скорее мертв, чем жив?
Разумеется, то, о чем пишет Алексей Платонович, в культуре присутствует. Ну и что с того? Влияет ли это на вектор развития культуры в целом?
Вот, скажем, докладчик интерпретирует процессы, происходящие в современной русской литературе. Он считает, что в них проявляется нечто позитивное. Допустим, что так. Но каково сегодня влияние на культуру самой литературы?
В XIX–XX веках Россия была литературоцентричным обществом. Еще в 60–70-х годах прошлого века так называемое образованное общество читало и взахлеб обсуждало заметные новинки. Литература была значимым фактором культурной жизни. Но начиная с 80-х годов картина меняется. Сегодня и место литературы, и ее вес, и функции в культуре разительно изменились. Посмотрите на тиражи, посмотрите, какое место занимает чтение изящной словесности в балансе времени современного россиянина. Можно согласиться с Давыдовым в том, что писатели фиксируют значимые процессы переосмысления базовых оснований культуры. Однако вопреки инерции нашего восприятия это происходит на периферии культурного пространства.
Игорь Клямкин: Но сексуальная революция, о которой тоже пишет докладчик, уж точно не на периферии…
Игорь Яковенко:
Разумеется, сексуальная революция представляет определенный интерес для культурологического осмысления. В нашей культуре последних ста лет можно заметить циклические колебания репрессивности и либерализации в этой сфере. Православие задавало жесткую систему моральных ограничений, регулирующих сексуальные и брачные отношения. Реальная практика, разумеется, выходила за рамки официальной нормативности, но церковь и государство требовали «соблюдения приличий».
Крушение царской России повлекло за собой разрушение прежней официальной морали. В 1920 году легализуются аборты и радикально упрощается процедура развода. Брак стал заключаться и расторгаться легко и просто. В 1925-м возникает общество «Долой стыд», провозглашавшее его, стыд, «буржуазным предрассудком». Молодежные коммуны практиковали свободные сексуальные отношения. Сожительство стало общей практикой.
Но эта первая наша «сексуальная революция» оказалась быстротечной и обратимой. Со временем была осознана прагматическая ценность жестких моральных норм для укреплявшейся советской империи. Было заявлено, что семья — основная ячейка общества. Усложняются разводы, ограничиваются, а затем и запрещаются аборты, расцветает советский извод вечного российского ханжества. Жена могла пожаловаться в партком на неверного мужа, что сулило ему неприятности. Однако к концу советской эпохи все это более или менее поблекло. Модернизация съела энергию патриархальной моральной репрессии.
А когда Союз обрушился, и в Россию, наконец, пришла секулярная эпоха, началась неизбежная легитимация сексуальной свободы. То, что сейчас происходит, ожидаемо и закономерно. Репрессивность, регулирующая отношения между мужчиной и женщиной, размыта. Алексей Платонович прав: сфера сексуального рождает сильные эмоции и несет в себе элемент свободы. Но он усматривает в этом движение от архаичной культуры к культуре личностной, что, по-моему, отнюдь не очевидно. Сексуальная свобода стала у нас реальностью задолго до падения коммунизма. А где же личностная культура, которая, по Давыдову, из такой свободы должна произрастать?
То, о чем пишет Алексей Платонович, эксплицирует вещи, прочно утвердившиеся в культурной
