Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

идея» ни в ее изначальном, ни в искаженном виде этого не предполагала, о чем говорится и в обсуждаемом докладе. Мысль о государстве, выстроенном на фундаменте права и законности, восходит, как известно, к тем мыслителям европейского Просвещения, к наследию которых творцы «русской идеи» находились в оппозиции. Но они при этом были и в оппозиции к той просветительской интеллектуальной традиции, которая, под влиянием европейской мысли, зародилась во второй половине XVIII века в России и развивалась в ней до подавления выступления декабристов. А потом она надолго оборвалась, возродившись лишь в конце XIX столетия.

Что отсюда следует? Отсюда следует, что традицию, соответствующую задаче утверждения в стране правового типа государственности, в наследии ранних славянофилов искать бесполезно. Но ее бесполезно искать и в наследии их современников, которых принято называть западниками. Потому что и в глазах западников, вроде Белинского или Герцена, идея права не выглядела значимой, будучи вытесненной из их сознания соображениями морального и социального толка. Об этом упомянул, отвечая на вопросы, и Вадим Михайлович, причем упомянул с сожалением, к которому я охотно присоединяюсь.

На предыдущих семинарах я уже говорил о том, что Россия нуждается сегодня в собственном просветительском проекте, ключевым словом в котором должно быть «право». Соответственно этому и следовало бы, по-моему, подходить к оценке отечественного интеллектуального наследия. Актуализировать в нем предстоит прежде всего то, что соотносится со стоящей перед страной главной задачей. И если это до сих пор не сделано, то это свидетельствует о том, сколь легкомысленно относимся мы к вопросам, касающимся права. Думаю, что не только примером, но и укором нам может служить книга поляка Анжея Валицкого о русской правовой философии конца XIX — начала ХХ века, перевод которой «Либеральная миссия» готовит к печати.

В данной связи не могу не коснуться и вопроса о соотношении права и морали, тоже поднятого в докладе Межуева и тоже трактуемого им в духе ранних славянофилов и их последователей. То есть трактуемого в том смысле, что мораль первична, а право и формальная законность вторичны. В чем-то это, конечно, бесспорно: правовые принципы и нормы должны иметь моральное основание. Но у славянофилов- то речь ведь шла не об этом.

Речь шла о том, что мораль должна стать альтернативой формальной законности, превзойти ее, выступив более высоким принципом жизнеустройства. Думаю, что умонастроения такого рода могли появиться только в стране, где плохо обстояло дело не только с правом, но и с моралью. Именно в этом, по-моему, и заключается главная проблема России, об остроте которой можно составить себе представление хотя бы по русским пословицам и поговоркам: среди них нет ни одной, которая оценивала бы позитивно институты, за мораль и право ответственные, т. е. церковь и суд. Сегодня же эта проблема выглядит и просто неразрешимой.

Потому что на протяжении столетий она, хоть и не решалась, но отодвигалась с поверхности, загонялась в глубь, с одной стороны, обычным правом крестьянской общины, а с другой — милитаристским государством и его надзаконной силой, о чем я говорил на предыдущих семинарах. Но община была уничтожена советской властью, а милитаризация исторически и культурно исчерпала себя уже к середине ХХ века, после чего и началась неостановимая деградация государства и социума, форсированно превращенного перед этим из сельского в городской.

Михаил Афанасьев: Но ведь демилитаризации случались и до советской власти…

Игорь Клямкин:

Да, и они тоже сопровождались симптомами разложения, реакцией на которые становились ремилитаризации разной степени глубины — от поверхностной и в значительной степени имитационной в духе Николая I до тотальной сталинской. А теперь этим богатым опытом воспользоваться, к счастью, уже нельзя, но и чем его заменить, непонятно тоже. И потому наша мысль начинает блуждать по истории стран и народов в поисках выхода из ситуации, когда для возведения нулевого цикла, т. е. фундамента государственности, нет соответствующей культурной почвы — ни моральной, ни правовой.

Еще на первом нашем семинаре Вадим Межуев напомнил о двух подходах к анализу причин падения Римской империи и двух реакциях на него: западноевропейской, при которой акцент делался на республиканско-правовом принципе и необходимости его последовательного проведения в жизнь, и византийско-российской, при которой на первое место выдвигалась мораль (духовность). Но, даже отдавая преимущество второму подходу, не следовало бы все же забывать, что византийская православная стратегия в итоге оказалась тупиковой, не сумевшей предотвратить деградацию государственности, а западноевропейская обнаружила гораздо большую жизнеспособность. И дело вовсе не в том, что в Византии принципом законности пренебрегали, — кодекс императора Юстиниана, основанный на традиции римского права, появился там на несколько столетий раньше, чем об этой традиции вспомнили в Западной Европе. Дело совсем в другом.

Дело в том, что в средневековой Западной Европе инициатива возрождения и развития принципов римского права исходила не от государства, а от католической церкви, т. е. от института, ответственного за мораль. Я сейчас не могу останавливаться на так называемой папской революции Григория VII в конце XI века, подчинившей светскую власть церковной и заложившей правовые основы общественной организации, к которым и восходят во многом современные европейские законодательные системы. Об этом в последние годы на Западе много написано, о чем можно узнать, например, из книги Томаса Вудса «Как католическая церковь создала западную цивилизацию» или из работ уже упоминавшегося в ходе наших дискуссий Дипака Лала, тоже переведенных на русский язык. Мне же сейчас важно лишь подчеркнуть, что укоренение права в Европе потому и оказалось столь глубоким, что изначально шло не от государственной, а от наделенной высшим моральным статусом церковной инстанции.

А в Византии и других православных странах церковь, подчиненная государству, никогда этой роли не играла. Поэтому, быть может, и отношение к праву в них до сих пор иное, чем на Западе. И это касается не только России, но и вошедших в европейское сообщество Греции, Болгарии, Румынии…

Эмиль Паин: И что же отсюда для нас сегодня следует? Что инициатива в создании правового государства должна исходить от церкви, которая, в свою очередь, должна получить для этого соответствующие властные полномочия?

Игорь Клямкин:

Я не к тому это все говорю, чтобы призывать кого-то возвращаться в Средневековье и повторять через сотни лет путь Европы — ведь и Россия за все эти века не стояла на месте и кое-какие задачи, решавшиеся папой Григорием VII, тоже успела решить. Я это к тому, что принцип права утверждался в Европе не вопреки морали, а на ее основе и с ней в союзе. А также к тому, что не стоило бы нам сегодня возвышать на византийско-православный манер мораль и духовность над формальной законностью. Эта интеллектуальная традиция, воспроизведенная и развитая на отечественной почве сторонниками «русской идеи», не несет в себе никакой реальной альтернативы ни нашему доправовому состоянию, ни тем более тем кризисным тенденциям, с которыми столкнулся современный Запад.

Вот, скажем, Вадим Михайлович пишет, что «русская идея» противопоставляет принципу индивидуального религиозного спасения, свойственному западному христианству, православный принцип спасения коллективного, всеобщего. Принцип, согласно которому «мое спасение — в спасении всех». Как идеал, это, конечно, звучит привлекательно. Но как он соотносился с российской культурной реальностью?

Что-то похожее можно обнаружить, например, в концепте «Святой Руси», воспринятом и народным сознанием. Но что этот концепт означал? Он означал признание богоизбранности Руси и гарантированности ее спасения, что не требовало от отдельного человека никаких собственных духовных усилий. Зачем они, если Бог и без того спасет каждого, потому что спасет всех? И потому, как показано, например, в работах Виктора Живова, люди в Московии старались избегать регулярной церковной исповеди, откладывая ее до смертного часа, а те, кто на исповедь являлся, нередко свои грехи предпочитали утаивать…

Вадим Межуев: Я не утверждал, что «мое спасение — в спасении всех» — это культура и психология русского народа. Это культура и психология христианина, а христианство в России никогда укорененным не