Пусть так. Термин хороший, он передает смысл того, что я называю сверхуправлением. Как оно рождается?
На полюсе «традиция/управление», персонификатор которого объявил себя единственным субъектом модернизации, происходит перенакопление смыслов. Управление гигантски разрастается, пытаясь регламентировать все. Это и значит, что оно становится сверхуправлением. А затем обнаруживается, что физически оно не справляется с задачей эффективного управления в силу неспособности освоить все увеличивающийся поток информации и адекватно на него реагировать. Поэтому в условиях модернизации сверхуправление становится антиуправлением, персонификатор которого начинает лгать, выдавая желаемое и обещаемое за осуществляемое. Чтобы не выпустить ускользающие рычаги власти из своих рук, он и берет на вооружение репрессию, активизируя родовой институт патриарха-диктатора. Так из традиции и сверхуправления произрастает репрессивность государства.
Реформатор мыслит и действует принципиально иначе. Озабоченный идеей модернизации, он понимает ее как способ преобразования социальных отношений, ментальности, как способ развития личной инициативы, самореализации индивидуума в инновационном процессе, самоорганизации и самоуправления. Он хочет нового качества культуры. Он стремится к независимости от чиновника и становится диссидентом, потому что критикует старое и создает такое новое, которое вступает в конфликт со старым.
Но что он может сделать, если «модернизация» осуществляется по консервативному сценарию? Новое качество культуры на первом этапе инновационного процесса способны создать и поддерживать только индивидуумы, сформировавшиеся как личности в соответствующей микросреде — в гражданской организации. В условиях же современной России это трудно себе представить. В ней мы имеем сверхуправление, маршрут ее развития определяется консерваторами. А личность и гражданские организации для консерватора — как красная тряпка для известного животного. Они подлежат уничтожению как враги.
Игорь Клямкин: Или приручению…
Алексей Давыдов:
Или приручению, т. е. удушению в объятьях.
Таким образом, в моей схеме «вознаграждению», как оппоненту «репрессии», попросту не находится места. Вернее, оно есть, но это место — точно там же, где находится и сама «репрессия». Почему для меня эти понятия — почти одно и то же? Потому что «кнут» и «пряник» — одно и то же. В том смысле, что оба они совместимы со сверхуправлением, и оба могут быть его надежными инструментами. Я думаю, Игорь Григорьевич мог бы придти к Путину или в «Единую Россию» и сказать им: «Ребята, вы увлеклись репрессией. Не пора ли подумать и о вознаграждении? Нет ничего надежнее, чем древнеримское изобретение „кнута и пряника!“». И его, возможно, за такое напоминание даже поблагодарят…
Игорь Клямкин: Вряд ли. Ему скажут: «Что ты нам советуешь? Мы и без тебя давно это знаем и делаем. Способные видеть да видят».
Алексей Давыдов:
Тем более. И потому я спрашиваю: где в оппозиции «вознаграждение — репрессия» место для личности как субъекта развития? Ей там места нет. А раз так, то эти понятия — не оппоненты. И «репрессия», и «вознаграждение» могут быть способами управления/сверхуправления/антиуправления, а могут быть способами самоуправления. И первичная социальная и культурная реальность — не сами по себе эти способы, а то, что с их помощью осуществляется или воспроизводится. Первично то культурное основание — личностное или архаически-родовое, которое определяет консервирующий либо модернизирующий характер и «репрессии», и «вознаграждения». Как способ управления/сверхуправления «репрессия»
Почему, господа, погиб Древний Рим? Не потому, что он ничего не знал о вознаграждении. А потому, что не знал о том, что человек является не только объектом управления, но и субъектом самоуправления, т. е. личностью.
Автор доклада говорит о необходимости «смены в России генеральной культурной парадигмы». И видит логику этой смены в «отказе от репрессии, используемой в качестве базовой стратегии». Нет, коллеги. Ни от репрессии, ни от вознаграждения как базовых стратегий отказываться нельзя. Репрессия — благо, потому что она, как и вознаграждение, часть системы поощрения-наказания. А охранительная репрессивность — порок. Но не потому, что не знает поощрения, а потому, что подавляет самоуправление и независимость личности от чиновника. Подавляет право человека быть личностью.
Почему традиции и, следовательно, управлению, вставшим на путь репрессивности как метода управления, нужно постоянно репрессию усиливать? Здесь будет уместна аналогия с системой родитель — ребенок. Патриархальный родитель, не желая, чтобы ребенок сам принимал решения, командует им. На определенном этапе родитель должен прибегнуть к окрику (репрессии), чтобы добиться послушания. Но по мере постоянного применения крика как способа управления ребенком, тот к такому способу привыкает, и чтобы заставить его слушаться, родитель вынужден применять все более громкие и жесткие окрики, затем ругаться и в конце концов перейти к рукоприкладству, совершенно разрушая тем самым коммуникацию с ребенком.
Что нас, российское общество, ждет? Нас ждет наращивание репрессивности со стороны государства и еще более жесткое ограничение самоуправления. Потому что у государства, опирающегося только на традицию и сверхуправление, другого способа сохранить себя в социальном пространстве между традицией и инновацией просто не существует. При этом модернизации качества социальных отношений не будет. И вовсе не исключено, что по той же причине период умеренной репрессии закончится превращением сверхуправления в антиуправление и переходом государства к Большой репрессии сталинского типа. После чего — закономерный крах, коллапс типа того, что мы имели в 1991 году, т. е. распад России. И новая Смута.
Игорь Григорьевич Яковенко и Андрей Анатольевич Пелипенко изучают пути, по которым Россия идет к Большому коллапсу. Как эксперты, они утверждают, что эта катастрофа будет последней. Возможно. Как бы то ни было, дурная цикличность социальной динамики России продолжается. И основой ее является неспособность русского человека поднять значимость в себе способности быть не только объектом репрессивного сверхуправления, добровольно передающим свою субъектность патриарху и его аппарату, но и чем-то большим, а именно субъектом самоуправления, диссидентски отвоевывающим себе свое право быть личностью.
Я желаю Игорю Григорьевичу привлечь в свой анализ больше современного материала и еще раз обратить внимание на методологию.
Игорь Клямкин: Раньше Давыдов призывал Пелипенко и Яковенко не ограничиваться мрачными прогнозами, а искать альтернативу «Русской системе». Что-то изменилось, Алексей Платонович?
Алексей Давыдов: Мой пессимистический вывод о том, что нас ждет, нисколько не противоречит тому, что я раньше говорил о поиске альтернативы. Просто возможность такой альтернативы, специально мною исследуемая, чрезвычайно слаба, чтобы противостоять напору репрессивности.
Игорь Клямкин:
Спасибо, Алексей Платонович. Вы предельно расширили понятийное поле дискуссии. Сделали вы это, насколько понял, затем, чтобы сфокусировать наше внимание на различиях ролей, которые репрессия может играть в модернизации.
С одной стороны, вы видите в ее использовании неадекватный имитационный ответ традиционной культуры и ее властных носителей на необходимость системных общественных преобразований. С другой стороны, позитивная роль репрессивного начала в модернизации вами не отрицается тоже. Я имею в виду высокую оценку крайне жесткого законодательства в Сингапуре и Южной Корее, обеспечивающего не только экономическую свободу и ее правовую защиту, но и суровые правовые санкции против чиновничьих и прочих злоупотреблений. По этому поводу хочу высказать два соображения.
