полемический ленинский стиль, как «бесчисленное повторение одних и тех же бессодержательных „бойких“ и „хлестких“ словечек»[89]. На ту же первичную интенцию большевизма — инвективно-репрессивную речевую практику — обратил внимание и Георгий Федотов. «В Ленине, — писал он, — нет ни скрупула русского интеллигента… Русские марксисты 90-х годов, этически настроенные и сами презирающие себя за это, ужаснулись перед „твердокаменным“ и покорились ему. Он стал центром притяжения людей нового типа. Он сам ковал его, неумолимо преследуя сарказмами и оскорблениями мягкотелого интеллигента. Из евреев, кавказцев и русских ницшеанцев он создавал свою гвардию — хищников и бойцов. То, как он умел (хотя и не всегда), укрощать этих тигров подполья, не менее удивительно, чем обуздание волчьей стаи Октября. Выковать большевистскую партию было не легче, чем государство СССР»[90]. Вспоминаются в этой связи и слова одного из персонажей «диалогов» в знаменитой работе С. Булгакова «На пиру богов» (1918): «Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо:
Итак, тоталитарно-репрессивные локусы как пространства словесных инвектив появляются, конкурируют, исчезают, ищут адекватную себе идеологию, которую можно использовать в качестве наилучшего орудия идейной репрессии…
Игорь Яковенко: Но «матерную ругань» вряд ли можно вывести за границы русской традиционной культуры…
Алексей Кара-Мурза:
Полагаю, что вы все же согласитесь с тем, что русская культура — и низовая, и тем более интеллектуальная — к этому не сводится. В ней существовали и действовали факторы, которые оказывали нейтрализующее, блокирующее воздействие на ее репрессивность. Поэтому «протототалитаризм» в русской истории (и не только в русской) пульсировал, нарастал, спадал, и отслеживание этих его метаморфоз представляет безусловный исследовательский интерес.
Вспомним принцип изложения, принятый Николаем Бердяевым в работе «Истоки и смысл русского коммунизма». Бердяев последовательно перебирает всех возможных отечественных «кандидатов в тоталитаристы» (Белинского, Бакунина, Ткачева, Нечаева) и показывает, что является в них уже вполне тоталитарным, а чего, кому и почему недостает. Показывает Бердяев и социальный и идейный контекст, который одновременно и подпитывал возможности «кандидатов», и блокировал их притязания.
Игорь Клямкин: В своем докладе Яковенко как раз и пытается объяснить, почему «подпитывающее» возобладало над «блокирующим» именно в России. Опять-таки потому, полагает он, что подпитка осуществлялась русской традиционной культурой, в которой репрессивность была доминантой.
Алексей Кара-Мурза:
А я пытаюсь доказать, что не так-то все просто и однозначно. Процесс пульсации, т. е. конденсации и рассасывания репрессивных, тоталитарных инвективных практик — это, по-видимому, универсальный мировой процесс, одна из инвариантных сторон человеческой культуры. Достаточно вспомнить исследовательский проект по изучению «авторитарного сознания» среди американских студентов под руководством Т. Адорно. Вопрос же, скорее всего, в том, какая среда, с одной стороны, и какая идея — с другой, способствуют наилучшей консолидации тоталитарной идеологической репрессии. Где больше ресурсов для нее и где меньше ограничителей?
Дистанцируясь и от вульгарной русофобии, и от несколько склонной к мазохизму ветви самобытничества, ставящих знак равенства между «Россией» и «коммунизмом», я совсем не склонен и к тому, чтобы уходить от проблем, поставленных в докладе Яковенко. От того факта, что коммунизм случился не где-нибудь, а в России. Именно из этого исходит докладчик, и именно из этого, по-моему, исходить и надо. Но надо признать и то, что в русской традиционной культуре, на репрессивности которой акцентирует свое и наше внимание Игорь Григорьевич, долгое время сохранялся иммунитет против тотализующей индоктринации.
Этой культуре были свойственны и самостраховка, и самоограничение. Возможно, в этом и состоит главный смысл всего культурно-духовного опыта России: нигилистически-апокалиптический (в терминах Бердяева) потенциал «русской души» по-своему гасился, усмирялся в самых разных, подчас разнонаправленных идейных формах — и в западничестве, и в славянофильстве, и в соловьевском «всеединстве». Да и имперская власть тоже, как могла, гасила возможную тотализацию отдельных социальных проектов. Гасила в вязком контексте политико-культурных синтезов, представлявших собой, конечно, вариации не столько Евразии, сколько «Азиопы». Именно для этих «кентавров» были придуманы остроумные формулы: «поп во фраке» (вспомним Гоголя), «православный царь в мундире немецкого офицера» у Федотова и многие другие…
Игорь Яковенко: Все гасили, а погасить не получилось. Важно же именно то, что получилось, а не то, что кто-то этого не хотел и этому противостоял.
Алексей Кара-Мурза:
Я солидарен с классической линией изучения метаморфоз русского сознания, идущей от Достоевского через Бердяева, Франка, Аскольдова, Лосского, Карсавина, Степуна, Федотова, Флоровского до Вейдле, Шмемана и Солженицына. У всех них варьируется одна и та же мысль: «Коммунизм — болезнь русской души». Но болезнь эта не врожденная, и она уж точно не сразу дошла до критической стадии. Она развивалась, причем под влиянием не только внутренних, но и внешних воздействий — таких, как тот же марксизм.
В вопросе о «репрессивности русской культуры», поднятом в обсуждаемом докладе, меня интересует возникновение в ней репрессивной идеологии. Не надо, думаю, доказывать, что изначально она в этой культуре заложена быть не могла. Как же она появилась? И какую роль в ее утверждении сыграл марксизм?
В данном отношении интересны те наиболее радикальные элементы русской мысли, которые в России марксизму непосредственно предшествовали. Эти элементы, как известно, были представлены по преимуществу вариациями революционного народничества. Однако даже в самых радикальных его проявлениях возможность тотализации российского сознания блокировалась одним принципиальным обстоятельством. А именно тем, что основная народническая идеологема — принятие на себя вины перед народом и желание «пострадать за народ» — накрепко закупоривала проблематику «исторической вины» в
Решающая же мутация в русском историоборческом максимализме, запустившая «тотализатор», произошла именно в ленинском имморалистическом большевизме. Она обнаружила себя в создании особой «духовно-политической породы» людей (удачное определение большевизма Федотовым), когда в какой-то момент было снято противоречие между нехристианской этикой русских революционеров, уже поправших принцип «не убий», и их пока еще христианской психологией. Психологией, проявившейся, например, у эсера Зензинова, писавшего, что ни раскаяние, ни даже казнь террориста не спасают его от бремени греха. Или в поведении тоже эсера Каляева, который все откладывал теракт, чтобы не пострадали женщины и дети. Эту противоречивость, мешающую запустить массовый «тотализатор», большевизм радикально снял, приведя психологию в «гармонию» с этикой.
А роль марксизма — второго компонента «дурного синтеза» — какова она была в этом превращении потенциального субъекта тоталитарной репрессии в субъекта реального? Приходится опять согласиться с Федотовым: хотя репрессия может произрастать не только из марксизма, но «учение Маркса» оказалось в данном случае исключительно благодатным.
Напомню, что истоком русского историоборческого максимализма Николай Бердяев (а его правоту пока никто аргументированно не оспорил) считал базовую антиномию русского характера — «нигилизм/апокалиптика». Если это так, то успех марксизма на русской почве достаточно корректно и легко объясняется: доктринальный марксистский максимализм идеально срезонировал с нигилистически- апокалиптической доминантой «русской души». Парадокс же заключается в том, что в Германии, где марксизм возник, эта радикальная социальная идея адекватного партнера не приобрела; «мятежную душу»
