Скажу сразу, что моя позиция существенно отличается от позиции Игоря Яковенко. Прежде всего, я не связываю репрессию напрямую с традицией и архаикой. Более того, история показывает, что в ряде культур уровень репрессии достигает экстремальных значений именно в периоды радикальной борьбы с архаикой.
Раз уж мы обсуждаем эту тему, то никуда нам не деться от того, что принято называть советским тоталитаризмом. Докладчик не обходит его вниманием, но истоки его ищет и находит опять-таки в культурной традиции. Думаю, что апелляция к ней сама по себе в данном случае мало что объясняет. Вопрос же мне кажется важным, и я посвящу ему свое выступление.
Как известно, в свое время в споре о том, кто виноват в большевистском тоталитаризме, родились два не просто конкурирующих, а отвергающих друг друга подхода.
Подход первый — русофобский: виновата русская почва, русская традиция, «русская душа», которые якобы постоянно воспроизводят деспотически-рабские формы жизни. Отсюда — начатая еще западниками начала прошлого века критика «русского коммунизма» как «азиатизированного марксизма». Смысл данной позиции: коммунизм — это выплеск русского варварства; русские — «азиаты», которые испортили хорошую в принципе идею Маркса, но хорошую для других стран и для другой эпохи.
Подход второй, напротив, русофильский. Его сторонники полагают, что в большевистском тоталитаризме повинен именно марксизм — типичная западная рационально-тоталитарная идея, навязанная России (или «совратившая Россию») и варваризировавшая русскую цивилизацию.
Меня не устраивает ни один из этих подходов. Более того, уже достаточно давно, развивая некоторые идеи Александра Герцена, Ивана Киреевского, Владимира Вейдле и других авторов, я высказал гипотезу, что, возможно, сама русская разборка на тему «кто виноват?» — это тоже большевистское в своей основе действо. Ведь что такое большевизм, как не бесконечный и самовоспроизводящийся поиск все новых и новых виноватых?
Игорь Клямкин: Виноватых, которые должны понести наказание, должны быть репрессированы…
Алексей Кара-Мурза:
Да, и об этом я еще буду говорить. Но сначала — о другом.
Сегодня уже стало очевидным, что наиболее продуктивной в исследовании причин большевизации России оказалась развиваемая мной компромиссная концепция тоталитаризма как «негативного» или «дурного» синтеза. Истоки этой концепции восходят к некоторым догадкам русских мыслителей. Я имею в виду Герцена, которому принадлежит выражение «Чингисхан с пушками Круппа», и Федора Степуна с его определением большевизма как «скифской реализации безбожно-рационалистического проекта». Я имею в виду Илью Бунакова, писавшего об «американском „Форде“, помноженном на российскую азиатчину», и Павла Милюкова, назвавшего коммунистическую Россию «Азиопой» (по аналогии с «Евразией»).
Общая суть идеи «дурного синтеза» в следующем: виноваты не местная почва и не пришлая идея, а их особого рода констелляция, определенный результат их взаимодействия между собой.
Игорь Клямкин: Слово «виноваты» и вам не чуждо…
Алексей Кара-Мурза:
Упрек принят. Надо говорить не о вине, а о причине. И здесь я перехожу непосредственно к теме нашей дискуссии.
В упомянутом мной споре о том, чем определялась победа большевиков — местной почвой или привнесенной чуждой идеей, — было отмечено и наличие третьего объясняющего фактора, а именно фактора
Вы, конечно, спросите, откуда она, репрессия, берется. Отвечаю: из репрессивной идеологии. С одной стороны, изучение феномена тоталитаризма в его разных ипостасях доказывает: идеология сама может быть репрессией. Наверное, она является таковой в любом своем качестве, но есть и особо репрессивные ее разновидности. С другой стороны, существует особая среда, особый контекст, который выдвигает особо острый запрос на тотальность и репрессивность идеологии. А ее тотальность и репрессивность — в установке на поиск, нахождение и уничтожение тех, «кто виноват».
Еще в 1930-е годы Федор Степун высказал мысль, что главная интенция большевизма как формы идейной репрессии есть игра во «вменение вины» с постоянным «смещением объекта вины». «Все нравственное убожество большевицки-революционного миросозерцания и вытекающей из него тактики, — писал он, — заключается в том, что большевистский марксизм не знает понятия своей вины, что у него виноват всегда другой: буржуй, империалист, соглашатель, капиталист и т. д.»[87]. Но установка такого типа свойственна не только большевизму.
В нашей нашумевшей книжке 1989 года «Тоталитаризм как исторический феномен» мы показали доктринальное родовое единство трех основных видов тоталитаризма (советско-большевистского, итало- фашистского и немецко-нацистского), а также то, что их друг от друга отличает. Любая тоталитарная репрессия действительно построена на «смещении вины на другого». Но сам этот «другой» может пониматься по-разному.
Гитлеровский вариант был ориентирован на «избавление немецкой нации от чувства вины» и на смещение вины
Таким образом, подтвердилась догадка о том, что тот или иной вид тоталитарной репрессии есть некая тотализация окончательного решения в поначалу весьма безобидной, казалось бы, идеологической игре в «кто виноват?». В одной из университетских лекций я очень давно спонтанно набрел на термин, назвав такую игру «тотализатором». Термин этот мне показался удачным, и я пользуюсь им до сих пор.
Показательно, что в разных культурах игра в «тотализатор» возникает в типологически сходных исторических ситуациях. Это, с одной стороны, ситуация кризиса традиционализма и возникновения императива модернизации. С другой стороны, это нарастание в культуре дополнительного напряжения между «универсалистами» и «самобытниками». Две линии этих напряжений растягивают и рушат первичный, традиционалистский социальный и идейный консенсус. Возникают непримиримые субкультуры и, как следствие, острейшая «война идеологий», каждая из которых активно использует проблематику «вины» в тех или иных вариантах, будь то классовые, этнонациональные или корпоративистские. Репрессивные идеологии как системы вербальных и текстовых инвектив запускают социальный «тотализатор», направленный на упрощение социума — зачистку его от «виноватых». В этом смысле тоталитаризм — не конечное, итоговое состояние общества, а сам процесс его упрощения.
Как же зарождаются подобного рода системы, построенные на идеологическом «вменении вины», и как они в дальнейшем тотализируются?
Обратимся к анализу самой ранней большевистской практики, имевшей место еще до захвата Лениным политической власти. Интересны в этой связи наблюдения Николая Валентинова в его книге «Встречи с Лениным». Валентинов пишет: «Ленин умел гипнотизировать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими, словно обухом, по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений — одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, „условные рефлексы“. В 1903 году и первой половине 1904-го таким словечком была „акимовщина“, в следующие годы появились другие: „ликвидатор“, „отзовист“, „махист“, „социал-патриот“ и т. д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было, лишь далеко уходя от Ленина, порывая с ним связь»[88].
Об этом же свидетельствует и прекрасно знавший Ленина Ю. Мартов, который описывал
