прекрасно знала… По ходу увлекательной беседы ее светлость обнаружила — она является кузиной лорда Монтгомери: «Скажи, сэр Уильям?» Его светлость поклонился в знак согласия».
Потом к Гордону подошел Нельсон и, «отпустив пару ничего не значащих реплик, спросил: «А вы, сэр, слышали о Нильском сражении?.. История, сэр, не знает ничего подобного, и уникальность битвы определяется тремя вещами: во-первых, она развернулась ночью, во-вторых, мы сражались, стоя на якорях, и в-третьих, победу одержал однорукий адмирал»».
Каждый из аргументов Гордон принимал «с глубоким поклоном». Однако же, продолжает он, «прозвучи его речь после ужина, я бы решил, будто наш герой перебрал шампанского».
А на следующий день после ужина довольно странно повела себя леди Гамильтон. Прибыл гонец с посланием от турецкого султана. Леди Гамильтон посоветовала Нельсону надеть подарки султана — ментик и «Челенк». Тот сразу согласился. «Вошел мусульманин, — рассказывает Гордон, — и, едва увидев его светлость, рухнул наземь, отдавая большой салям… Леди Г., пользуясь услугами переводчика, грека из посольства, принялась заигрывать с дикарем-турком, и тот получил приглашение на ее завтрашний званый ужин».
За ужином турок, накачиваясь ромом, «не подпадавшим под запреты пророка», развлекал леди Гамильтон историями своих подвигов. «Вот этим самым кинжалом, — говорил он, — я за день обезглавил двадцать французских пленников! Смотрите, на нем еще сохранились следы крови». У леди Гамильтон, внимательно слушавшей перевод, продолжает Гордон, «глаза разгорелись». «А ну-ка, а ну-ка, дайте мне взглянуть насей славный меч!» Турок повиновался. Миледи взяла оружие в свои прекрасные руки, унизанные кольцами, и, глядя на пятна запекшейся якобинской крови, поцеловала его и передала кинжал герою Нила. Миссис Чарлз Лок, красавицу жену нашего генерального консула, сидевшую напротив турка, разыгравшаяся сцена страшно перепугала (ко всему прочему она была на сносях): бедняга упала в обморок, и ее пришлось унести из комнаты. Впрочем, ее светлость заявила, что все это дамские штучки, и не сделала ни малейшей попытки помочь гостье. На самом деле она завидовала ее красоте и даже распространяла слухи, будто, являясь сестрой покойного лорда Э.Ф. (Эдварда Фицджералда, ирландского повстанца, недавно умершего от ран в Ньюгейтской тюрьме), та наверняка испытывает симпатии к якобинцам.
Многие за столом подхалимски зааплодировали леди Гамильтон, но, продолжает Гордон, «кое-кто заскрипел зубами и достаточно громко произнес «позор». Адмирал побледнел и смущенно опустил голову. Лорд Монтгомери поднялся и вышел из комнаты. Я поспешил следом. Бедному Нельсону можно было только посочувствовать».
Муж миссис Чарлз Лок, недавно назначенный на свою должность, обидчивый и весьма самодовольный дипломат, составил о леди Гамильтон мнение более худшее, нежели капитан Гордон. Она представлялась ему «жеманной, с развитым хватательным инстинктом, вульгарной дамой», обладающей «безграничной властью» над лордом Нельсоном, и он считал — «безумная любовь» к ней сделала адмирала «посмешищем всего флота».
Действительно, Нельсон со всей очевидностью страстно, до безумия, влюбился в Эмму, чья чувственность порабощала его не меньше, чем материнская забота, с которой она относилась к человеку, потерявшему родную мать в девятилетнем возрасте. Пока сэр Уильям недомогал и почти все время проводил в кровати, леди Гамильтон и лорда Нельсона повсюду видели вместе. При исполнении знаменитых «Позиций» он взирал на нее с нескрываемым восторгом и восхищением, хоть и выглядела она теперь, изрядно располнев, не так соблазнительно, как раньше. Он сидел рядом с Эммой, поглощая шампанское бокал за бокалом, когда она играла по ставкам, как правило, неблагоразумно высоким (нередко проигрыш составлял до пятисот фунтов за вечер). Муж, по слухам, предостерегал ее, как бы по его смерти она не осталась нищей.
Будучи вдали от леди Гамильтон, Нельсон явно думал о ней, и только о ней. «Вчера всю ночь видел Вас во сне, хоть и просыпался раз двадцать», — написал он ей однажды, выйдя в море и оказавшись на двадцать лиг дальше от нее, чем «вчера в полдень». «При одной только мысли о Вас, любовь моя, я теряю и аппетит, и сон, — продолжает он. — Даже к пудингу не могу прикоснуться, и Вы знаете почему. Лучше уж буду голодать. Надеюсь, Вы тоже верны обещаниям, данным мне. Впрочем, я ничуть не сомневаюсь в Вашей любви — Вы скорее умрете, чем нарушите даже самый малый обет, данный Вашему верному Нельсону, живущему только ради своей Эммы… Я с ума схожу… Как-то мне приснилось, будто я сижу за большим столом, а Вас рядом нет. По одну руку от меня какая-то неприятная мне принцесса, по другую кто-то еще. Обе пытаются меня соблазнить, и первая позволяет себе то, что позволено единственной женщине в мире — Вам. В конце концов я даю ей пощечину, поднимается суматоха, и в этот момент входите Вы, обнимаете меня и шепчете на ухо: «Я люблю только Вас, мой Нельсон». Я покрываю Ваше лицо поцелуями, и мы взмываем на вершину любви. О Эмма, я всю душу Вам изливаю! Ничто не сравнится с моей любовью к Вам!»
Пребывая в состоянии любовного опьянения, Нельсон, естественно, весьма встревожился, узнав от Александра Дэвисона, что если он не вернется домой в ближайшие месяцы, жена сама приедет к нему. Он немедленно откликнулся письмом, где просил ее выбросить подобные мысли из головы: она наверняка пожалеет об этом шаге, ведь Англию Фанни оставит ради свидания с «бродягой-моряком, не имеющим возможности уделить ей и сотой доли заслуженного (ею) внимания». «Если ты все же приедешь, мне останется только одно: спустить флаг и отправить тебя обратно, ибо ни в Неаполе, ни в Палермо нормального дома устроить я решительно не могу. Вдали от Англии меня удерживают исключительно государственные интересы, и если я буду иметь удовольствие видеть, как их сицилийские величества благополучно вернулись на трон, то, весьма вероятно, летом появлюсь дома. Добрый сэр Уильям, леди Гамильтон и я — главные механизмы, удерживающие страну на плаву. И лишь справившись со своим делом, все мы сможем двинуться домой».
Истинная правда — ситуация в Фердинандовом королевстве, несомненно, требовала самого аккуратного обращения. До Палермо дошли вести, будто принц Пинателли, королевский наместник в Неаполе, вступил в переговоры с французами, в конце концов подавившими сопротивление роялистов за пределами города, а маркиз де Низа, повинуясь полученным приказаниям, затопил три судна, входивших в неаполитанский флот. Капитуляция перед лицом французов и «патриотов», как называли себя неаполитанские якобинцы, привела в ярость lazzaroni, и они, выйдя на площадь перед Palazzo Reale, требовали выдать им оружие для защиты города и чести короля от образованных классов и либеральной аристократии, объединившихся в своем неприятии Бурбонов. Lazzaroni разграбили дома известных либералов и сторонников якобинцев, привязали многомудрого герцога делла Торре и его брата к стульям и расстреляли обоих, содрали одежду с женщин, подозревавшихся в симпатиях к нечестивым французским идеям, и протащили их обнаженными через весь город. С прибытием французской армии под командованием генерала Жана-Этьена Шампьоне бунт был подавлен в течение считанных часов. Сотни lazzaroni были убиты, вооруженные роялисты выброшены из замков Сан’Элмо, Кастель Нуово и Кастель д’Ово, после чего у подножия Везувия возникло новое государственное образование, названное Партенопейской республикой в честь древнегреческого города, руины которого были обнаружены там же. Улицы переименовали, прошли кукольные представления и церковные богослужения с республиканским уклоном, посадили Деревья Свободы (впоследствии выкопанные капитаном Трубриджем), а всем Фердинандам настоятельно посоветовали сменить имя.
Король Фердинанд и сам выслушал в Палермо совет одного из верных последователей Бурбонов: тот, будучи казначеем и военным министром в администрации папы Пия VI, получил кардинальскую шайку, хотя до того занимал в церковной иерархии чин невеликий. Им являлся некий Фабри-цио Руффо, храбрый и находчивый выходец из аристократической семьи. Родился он в Калабрии и пользовался чрезвычайным уважением тамошних contadini[26]. Он вызвался поехать в Калабрию, заручиться там поддержкой церкви и самых известных семей провинции, зажечь патриотическое чувство и поднять религиозный пыл в сердцах contadini, убедить их поднять знамена, на одной стороне которых будет вышит герб короля, а на другой крест, — и выступить во главе с ним в священный поход против Франции.
Король благословил кардинала Руффо, получившего также благодарственное письмо от королевы. «В безумном городе (Неаполе) необходимо восстановить порядок, — писала она. — Верных следует вознаградить, грешников — примерно наказать… Из отвратительного и позорного хаоса должен вырасти порядок». Оправдывая королевскую веру в себя, Руффо вскоре собрал около двадцати тысяч кое-как
