В детской колонии он вел себя нагло, отказывался работать, подговаривал других и ходил «в авторитете». А когда в третий раз угодил в карцер, то перегрыз себе там вены на руках. Выйдя из санчасти, Петька организовал жестокую расправу с председателем совета отряда. И снова его судили, срок был увеличен до пяти лет.
Спустя год Петька был переведен из детской колонии во взрослую.
Группа отпетых бандитов-рецидивистов «правила» в бараке, вершила там суд и расправу. Они издевались над слабыми и травили непокорных. Администрация по большей части не вмешивалась, хотя иногда обрушивала жестокие репрессии на правых и виноватых. Шел сорок девятый год. Бериевские инструкции и нравы калечили, уродовали людей.
Через пять лет Петр Лузгин, по кличке Гусиная Лапа, вышел на свободу.
В это время Анна Степановна с младшим сыном жила под Москвой. Петька приехал к ним. Когда под вечер он появился на пороге их домика, Анна Степановна в испуге отшатнулась от стоявшего перед ней незнакомого человека.
— Не узнаешь, мать?—злорадно усмехнулся Петька.— Ничего, узнаешь.
Первые дни он вел себя смирно. Даже явился в милицию для прописки. Его не прописали: оказывается, слишком близко от Москвы захотел он обосноваться.
— Устраивайся на работу, тогда посмотрим,— поколебавшись, сказал ему пожилой капитан.
— Правильно, начальничек,—подмигнул ему Петька, развалившись на стуле.— На кой ляд я вам нужен, тут. Одно беспокойство.
Анна Степановна боялась расспрашивать старшего сына, боялась оставлять Ванюшку одного с ним, боялась всякого, кто заходил к ним в дом. Все ждала чего-то. И дождалась...
В один из дней Петька, никому не сказав, исчез из дому, исчез, обокрав мать и брата до нитки.
В милицию Анна Степановна не пошла, не пустила туда и разъяренного Ванюшку. Такое страдание было на ее лице, в угасших, сухих глазах, что тот в конце концов махнул рукой...
Петька гулял на свободе всего год или два. И за это время исколесил немало. Жестокими делами отметил он свой петлистый, грязный след по стране.
В одном городе, на юге, в компании с двумя бандитами напал ночью на постового милиционера, тяжело ранил его, завладел пистолетом. Потом, уже в другом городе,— нападение на инкассатора, стрельба, смерть человека... Спустя какое-то время — снова где-то на севере разбойное нападение. Гусиная Лапа с дружками метался из города в город.
Но по его следам уже шли, его искали умело и настойчиво.
Наконец он был пойман. Снова суд. Все его преступления были раскрыты, все доказано. Перед Лузгиным маячила «вышка», расстрел. Но... суд решил попробовать в последний раз. И вынес приговор: пятнадцать лет, а если дело пойдет на лад, то получится и меньше. Тогда впереди у этого человека останется еще полжизни, которую он сможет прожить по-людски, как все. Так и объяснил ему молодой, горячий, чем-то на секунду даже тронувший его судья.
В колонии его встретили совсем другие люди и другие порядки. Атаманы притихли, и многие из них шли на работу; творить суд и расправу никто не осмеливался; верх брал «актив». На нарушителей режима, любителей «старины» нашлась управа, тон теперь задавали «работяги».
Гусиная Лапа долго присматривался к новым порядкам, а потом совершил побег. Его поймали. Он опять надолго притих. И снова сорвался. В отчаянной драке ранил кого-то из «актива». Суд, и новое наказание. Потом перевели в другую колонию, уже со строгим режимом. Но и там он долго не выходил на работу, а однажды в припадке ярости стал грызть вены. В этой колонии Лузгин задержался надолго. А потом — снова побег, тот самый...
И вот сибирским экспрессом тайком от всех Гусиная Лапа добрался до знакомого подмосковного городишка.
План был хитрый. И все, казалось, благоприятствовало беглецу. Экспресс приходил в Москву на рассвете, последняя остановка перед ней была еще ночью. Петр там и сошел, сошел не «пустой»: он давно уже приглядел в вагоне два самых «богатых» чемодана. Владельцы их, как и все остальные пассажиры, в это время еще спали.
У выхода из вагона, на перроне, дежурила другая проводница, не та, которая видела, с каким багажом сел он три дня назад в поезд.
И еще пофартило Петру. Не успел отойти поезд и исчезнуть в ночи красненький фонарик последнего вагона, как к перрону подали электричку. Через час Петр с чемоданами был уже на месте. А уж куда идти дальше, где скрыться и кого потом отыскать, это он знал. Тайное, надежное место он присмотрел давно, еще когда метался по городу в.поисках работы. Вот только уцелела ли та нора за столько лет?
Он брел по ночным улочкам, прижимаясь к заборам, сторонясь фонарей, и все думал: «Цела ли?»
Оказалась цела...
Но это было еще не все.
Теперь следовало отыскать Ваську Длинного, именно его. Длинный не проходил ни по одному из дел, за которые судили когда-то Гусиную Лапу, выходит, об их знакомстве уголовный розыск не догадывается. Но искать Длинного надо было тихо, не торопясь, ничем себя не обнаруживая. В чемоданах и еда была, и деньги, и вещи. Ну, с вещами, конечно, надо было обождать, понимал, что ищут его уже всюду, в такой момент опасно продавать краденое.
Гусиная Лапа залег в своей норе, притаился, как обложенный со всех сторон зверь. Пока что отъедался, отсыпался, раздумывал, строил новые планы. Знал, что ищут его, и вот соображал, не наследил ли. И еще тревожился насчет Длинного, не погорел ли за эти годы, если «сидит», то за кого тогда зацепиться?
Но и тут продолжало везти Гусиной Лапе.
Как-то вечером он, наконец, решился и осторожно, глухими темными переулками прокрался к дому, где жил Длинный, неслышно открыл калитку и спрятался в снегу за кустами, недалеко от крыльца. Долго ждал, терпели^ во. Сырой холод пробрался, казалось, до костей. А он все ждал, лежал не шелохнувшись, стуча зубами.
И дождался... Сначала прошла какая-то женщина, за ней другая, старенькая, потом пробежал паренек с сумкой. И уже совсем поздно, когда в окнах дома погас свет, появился Длинный...
Наутро Петр проснулся с тяжелой головой, мучила изжога. Много они с Длинным выпили. И все обмозговали.
С того дня в норе у Гусиной Лапы стали появляться людишки. Не много, нет. Не всякого допускал он к себе. Но появлялись... Стал исчезать по вечерам и Гусиная Лапа. Осмелев, как-то поехал с Длинным в Москву, два часа каких-нибудь электричкой. Потом уже ездил не раз.
В одну из таких поездок он свел знакомство с парнем по имени Колька, уже потом у того появилась кличка — Розовый. Совсем еще малец был этот Розовый, недавно только паспорт получил. Но шустрый оказался, с пониманием, лихой, в общем.
Вот тогда-то, после знакомства с Розовым и двумя-тремя его приятелями, и пришла в голову Гусиной Лапе счастливая мысль.
Упорно, терпеливо, хитро натаскивал он этих мальцов, учил, запугивал, разжигал жадность, злость. Рассказывал о вольной жизни, об отчаянных делах, с чувством пел то слезливые, надрывные, то лихие воровские песни, поил водкой, угощал, безжалостно высмеивал их нерешительность, издевался над колебаниями и опасениями.
И добился своего, сбил волчат в стаю, злобную, дерзкую, готовую на все. Только мигни им, только науськай— кому хочешь перегрызут горло.
Однажды он вывел их впервые на «дело», плевое, конечно, но все-таки дело. Сам наблюдал со стороны, не вмешивался. Переборщили его «жорики», грубовато сработали, с кровью. Но это тоже хорошо, тоже полезно.
А дело было такое. Высмотрели пьяненького, завлекли в темное, пустынное место и там уж без всякого — повалили, заткнули рот, раздели догола, избили в кровь и оставили замерзать на снегу без памяти.
Ох, и напоил же он их в тот раз и расхвалил до небес. Невесть что о себе, кажись, подумали, будто уж и заправскими блатниками стали. Пусть! Отчаянней будут. Он только подливал масла в огонь, восхищался и
