между делом учил, чтобы в другой раз почище работали.
В другой раз действительно было почище. Затем Розовый увел чей-то мотоцикл. Чуть не от своего дома увел! Ну, вкатил ему за это Гусиная Лапа, «дал ума». А потом напоил, подкинул деньжат. Мотоцикл сразу же переправили к Длинному, тот где надо перебил номера и «спустил». Короче, пошли дела, «жорики» старались. Гусиная Лапа, само собой, в долгу не оставался.
Однажды Розовый привел его к ларьку около вокзала. И с того дня появилась у него зазноба, появилась любовь. Правда, все время чувствовал Гусиная Лапа, не до конца еще своя Галка, опасался особенно ей рассказывать о делах, но уверен был — в конце концов станет какой надо, это девка такая. Ишь, как загорались глазенки, когда дарил он ей кое-что из вещичек. И он исподволь, тихонько приручал ее. Большой мастер он был на это дело. А тут старался особо — уж больно хороша была Галка. Хоть Длинный косился и настраивал против нее, как мог.
И еще Длинный подбивал его на какое-нибудь большое дело. Но он до поры отмалчивался. Осторожно вел себя Гусиная Лапа, понимал, если погорит, то все припомнят ему — и побег, и солдатика того, и даже кражу в поезде не забудут, уж не говоря о последних делах. Да и побега с солдатиком хватит — верная «вышка». Всего этого Длинному не понять, да и не знает он про того солдатика. И не узнает. Умел держать язык за зубами Гусиная Лапа, никакая пьянка не могла заставить его проговориться. Вот потому и отмалчивался он, когда подбивал его Длинный на большое дело, отмалчивался и выжидал.
Иной раз ночью выползал он из своей берлоги и бродил, бродил без цели по темным, глухим улочкам, хоронясь от редких прохожих. Дышал, подставлял лицо морозному ветру, слушал хруст снега под ногами, косился на звезды.
И в такие вот ночи приходил ему порой на ум странный вопрос: почему это его занесло сюда, вот именно сюда? Место знакомое? Да мало ли таких знакомых мест у него? Еще познакомее найдется. Москва близко? Так чем она лучше других городов? Только опаснее, куда опаснее! Один МУР чего стоит, чтоб ему провалиться! Другие из-за этого Москву за сто верст обходят. Тогда почему же? Мать тут с братаном? Так он и не видел их вовсе за все эти месяцы, что здесь. И не увидит. Шалишь! Уж там-то его, беглого, давно ждут.
А все ж таки жива она, мать-то? Где-то в глубине души копошился, оказывается, этот вопрос, ныл, как больной зуб. Не все время, понятно, а вот так, ночами, когда выползал Гусиная Лапа из своей норы, дышал и поглядывал на густо-черное, в ярких звездах небо. И мир в такую ночь казался необъятно большим, а сам ты — песчинка на ветру, носит ее по всей земле. И подступала тоска, аж выть хотелось...
В одну из таких ночей прокрался он к материнскому дому, неслышно подполз к освещенному, затянутому шторой окну, прижался к нему, старался разглядеть, кто там ходит в комнате, чья тень. Но не разобрал. Долго стоял, продрог, но ушел, только когда погас свет. И еще как-то раз ноги сами привели его к этому дому. И опять ушел ни с чем, ничего не узнав. По дороге вдруг представилось: померла мать...
А на следующий день пил с Длинным в мертвую, и в какую-то минуту неожиданно признался ему, что есть одна мысль, можно такое дело провернуть, что небу жарко станет. А там была не была, хоть «вышка»...
Однажды он назначил встречу Розовому и под вечер приехал в Москву. Валил снег, крупно, густо, без ветра, и в какие-то мгновения, когда вдруг смолкал уличный гул, слышно было, как в морозном воздухе шелестели снежинки. Все кругом было белым-бело.
Петр с удовольствием влился в поток людей и не спеша шел по улице, рассеянно поглядывая то на еле двигавшиеся по глубокому снегу машины, то на витрины магазинов, где сквозь причудливые ледяные узоры на стеклах проступали расплывчатыми пятнами выставленные товары. Витрины тянулись вдоль улицы, безликие, одинаково мертвые, лишь в некоторых из них вентиляторы пробуравили ледяной панцирь, и возникали там, словно полыньи со слезящимися краями, маленькие окошечки в какой-то иной, неожиданный мир.
Внезапно перед Петром оказалась огромная витрина, ослепительно сияющая голубыми и желтыми огнями. Он невольно остановился и на секунду даже зажмурил глаза. Это был ювелирный магазин. За стеклом на черном бархате были разложены бесчисленные коробочки с кольцами, ожерельями, серьгами и кулонами, с золотыми часами, разложены, казалось, небрежно, но с каким-то неуловимым очарованием.
Петр остановился и долго смотрел на искристую россыпь камней за стеклом. Потом он перевел взгляд в глубь магазина, увидел толпившихся у прилавков людей и, задумчиво постоявши еще с минуту у витрины, вошел в широкие стеклянные двери.
Долго оставаться в магазине он не решился: нечего было всем там мозолить глаза. Он лишь бегло осмотрел прилавки, постарался запомнить их расположение. Ему даже удалось заглянуть через открытую дверь в подсобку, когда выходившая оттуда девушка в синем халатике с фирменным значком на кармашке, держа в руках пеструю коробку, заболталась о чем-то с подружкой. Он осторожно проследил потом за этой девушкой и заметил, как вынимает та из пестрой коробки маленькие коробочки с дорогими кулонами. После этого Петр поспешил уйти из магазина.
Задумался он уже на улице, шагая к условному месту, где должен был поджидать его Розовый. Вначале мелькнуло в голове лишь: «Эх, хорошо бы...» И сразу всплыли в памяти рассказы о подобных делах. Много слышал он таких рассказов, и брехни в них было тоже много. «А что, если...» — вдруг подумал он и тут же отогнал эту мысль. Опасно, больно уж опасно. Но шальная мысль эта все зудела и зудела, как назойливая муха, не давая покоя, бередя воображение, соблазняя неслыханным кушем в случае удачи. И почему он должен обязательно «погореть» на этот деле? Если все сделать с умом, тонко, чисто...
Вечером он снова оказался возле заветного магазина. Было уже поздно, магазин был закрыт. Тяжелый металлический занавес наглухо закрывал витрину от взоров прохожих. За дверью, в освещенном стеклянном тамбуре, сидел сторож, подняв громадный воротник тулупа, и, казалось, дремал.
Петр деловито прошел мимо по другой стороне улицы, потом пересек мостовую и, не доходя до магазина, свернул во двор соседнего дома.
Он понимал, что сейчас было не время осматривать подходы к магазину. Но ничего не мог поделать с собой.
В тот вечер он и в самом деле мало что сумел рассмотреть. И на следующий день приехал снова. На этот раз он внимательно обследовал весь район, все окрестные дома и дворы.
Петр ни с кем не делился своим замыслом. Он только, скрывая от всех, теперь каждый день ездил в Москву. И Длинный ничего не знал, и Розовый тоже. Петр не позволял себе зайти даже к Галке, а уж о том, чтобы рассказать ей хоть что-нибудь, не могло быть и речи.
Так продолжалось долго, почти месяц. За это время Петр узнал многое. Он мог уже с закрытыми глазами представить себе весь огромный двор, куда выходил дом, в котором размещался магазин. Он теперь знал все закоулки этого двора, все ведущие в него ворота и калитки, знал, как соединяется он с соседними дворами, изучил подъезды всех домов, которые этот двор окружали. Как он и предполагал, некоторые из них оказались проходными и через них можно было пройти в другой двор, а оттуда—на ближайшие улицы. Он теперь знал, кто из жильцов и детей бывает во дворе, когда они приходят туда и когда уходят, когда зажигаются во дворе фонари, кто из жильцов поздно возвращается домой и в каких квартирах особенно долго не гасят свет. Он даже побывал в подвале дома и изучил его планировку, расположение котельной, подсобных помещений, коридоров и самых темных тупичков там.
Словом, готовился Петр к этому опасному делу основательно и не спеша, хотя спешить следовало: денежки и вещи из тех двух чемоданов давно кончились, мелкие дела с «жориками» из компании Розового давали мало Дохода, а тянуло к пьяным кутежам, с утра уже сосало под ложечкой, да и «кралечка» требовала подарков и веселья. Петр из последних сил сдерживал себя, слишком дерзкое и опасное дело задумал он, слишком много ставилось тут на карту...
Но вот настал день, когда впервые приехал он в Москву вместе с Длинным.
Возвращались поздно, последней электричкой, продрогшие и усталые. В вагоне они были почти одни.
Наклонясь к Петру, Длинный шепнул:
— Ох, и концерт же дадим, будь здоров. Ох, и дадим...
— Не прыгай,— угрюмо осадил его Петр.— Прыткий больно. Семь раз отмерь сперва!
— Это точно. А как брать будем?
