Я из огненной деревни…

в самых трагических условиях продолжали борьбу.

1255 боевых партизанских отрядов — таков был ответ белорусского народа на расчеты «теоретиков» и «практиков» фашизма, ответ на то, что, мол, белорусы «наиболее безобидные» из всех славян и тут можно будет устроиться в полной безопасности — устроить «заповедник» для людей, для целых народов. Был ведь такой замысел — всю Белоруссию превратить во всеевропейский концлагерь, где бы прошли «особую обработку» (в газовых камерах, печах крематориев, у могильных ям) те народы Европы, которые «мешали» фашистской Германии расширяться на север, на запад, на юг, на восток…

Вот как это сформулировал ближайший подручный Гитлера «теоретик» Розенберг за два дня до нападения на Советский Союз:

«Непосредственно к этой границе (перед тем речь шла о будущей судьбе Прибалтики. — Авторы.) примыкает белорусская — как центр сосредоточения всех социально опасных элементов, который будет содержаться подобно заповеднику»[33].

Но для начала, как уже говорилось, планировали «выселить» (истребить) 75 процентов белорусов — чтобы спокойнее было работать в том «заповеднике».

И это делалось: рассказы в нашей книге — именно о Деревнях, которые были убиты, о районах, выжженных вместе с людьми.

Но за судьбой этих деревень, этих людей нужно видеть и другое: сотни тысяч детей, женщин, престарелых и немощных жителей наших деревень и городов, людей которых спасала и спасла от истребления всенародная партизанская армия, уводя жителей в леса, за фронт, создавая во вражеском тылу советские районы, защищая и атакуя..

Полумиллионною свору фашистских убийц и грабителей поглотила огненная партизанская земля..

Если фашисты не сумели, не смогли, «обезлюдив» Белоруссию, создать тот громадный «заповедник»-концлагерь для народов Европы, то не потому, что они раздумали или расхотели. Поднявшись на священную борьбу, советский народ, народные мстители — партизаны, Советская Армия сломали и этот гитлеровский план.

ВЕЛИКАЯ ГАРОЖА

За славным житом — спокойная деревня, которая имела, имеет и должна иметь право на мирную, трудовую тишину.

Давновато дождя не было, а позавчера и вчера он расщедрился. Теперь погожее предвечерье. А в лесу, что синеется за житом и за деревней, пошли понемногу первые июньские сыроежки.

Двор, в который мы зашли, аккуратный, ровно поросший чистенькой травой. Много дров, сложенных в стожок. У крыльца бабуля чистит грибы. Сама в резиновых сапожках, еще мокрых: только что из лесу вернулась. Тут оно и пришло, открытие ежегодной радости: после дождя — грибы. И хорошая зацепка для разговора

Марии Змитровне Потапейке семьдесят второй год, хоть с виду столько бы не дал. Подвижная, приветливо веселая. И возвращать ее в давнее, в страшное — не хочется. Да ей и самой неохота. Вот помрачнела сразу…

«Раненько я печь топлю, блины пеку, ну, а хлопок был у нас, сын, дак он побежал на улицу — уже играться к соседям. Уже бежал он туда, бежал — ой, что-то по улице стреляют, пули свистят!.. Ну, дак мы закричали на него:

— Вот тебе надо бежать, сиди тихонько! Там вдут — може, партизаны, може, немцы, кто ж их знает!..

Ну, идут по селу, идут — немцы, видим, что немцы!.. Тут колодезь был, они поставили пулемет — коров уже с того конца гонят, гонят, гонят.

Мой — на меня:

— Подои.

Надо б идти поциркать, да боюсь. Он:

— А чего бояться! Иди, а то вот заберут корову. Ну, я пошла, циркаю, циркаю…

Вопрос: — Подоить напоследок?

— Ага. Дою. Стреляют. Стреляют по дворам, стреляют. К соседу вот сюда подошли уже, стреляют. Я бросила доить и иду. Только вышла, вот тут встретила — бегут! Во двор бегут, бегут немцы. И спрашивают, есть ли корова, куры есть ли, гуси, кони, овечки — все. Ну, больше ничего у нас не было, только корова еще была, куры еще были… Конь был, дак мы спрятали, спрятан был.

Вопрос: — В лесу?

— Ага, в лесу. Ну, я говорю:

— Корова есть, куры есть, больше ничего. Вернули меня, чтоб я корову выгнала. Я выгнала им корову. Тогда иду, а они бегут за мной, в хату, бегут. Ну, вбежали и нас во двор гонят, ага, к коменданту. Ну, а мы детей уже оставили, говорим:

— Детки, побудьте в хате, а мы, може, одни сходим.

Ну, мы пошли, а немцы побежали и повыгоняли детей из хаты, и они снова к нам пришли. Мы уже идем по улице, и идет немец. Один, да два еще… Идут, халаты в крови — и… Встретили нас, спрашивают:

— Партизаны были? Ну, мы говорим:

— Были. Что ж, были.

— Сколько?

— Четыре было подводы.

— А что брали?

— Все брали, что им надо. И хлеб, и картошку, и мясо.

Тогда комендант отсюда, с этого конца, подошел и на него: „Гер-гер-гер“. И сказал: коров уже гнать, уже коров в Осиповичи гнать.

Пошел мужик мой. И дочка. Но она видит, что я не иду, дак и она вернулась. Говорю:

— Почему ты вернулась, почему не бежала с отцом? Он там где-нибудь спрячется, и ты б спряталась. А пойдем туда, дак там пожгут, поубивают нас.

Они и, вправду, построили девочек особо и нас особо. Девочек — коров гнать. И спрашивают:

— Партизаны были? Первого спросили. Он говорит:

— Не было, не видел.

Раз не видел, дак немец его за шиворот… Он дитятко на руках держал. За шиворот и — под сарай, в снег, в сугроб, и убил.

Вопрос: — И ребенка убил?

— Ну, и ребенок там с ним, и ребенка. Ага. Потом жена уже с ребенком старшим за ручку и: „э-э-э!..“ — заголосила, заголосила. Он и ее туда, и убил. А мальчик около меня стоял — такой вот мальчик…

Вопрос: — Их мальчик?

— Ага. Рванулся бежать к ним. А я за него, говорю:

— Не беги, стой, стой!

Он, правда, стал, стоит. И теперь живет где-то в городе, бог его знает. Потапейка его фамилия. А звать как — забыла…»

Мы беседуем в светлой, чистой кухне. У окна тихо стоят две городские внучки, гости на каникулах, одна — подросток, другая — еще дитя. И дед сидит, Кастусь Карпович, хозяин. Он вернулся из сельмага, еще когда мы были с бабулей во дворе. От калитки приветствовал нас Веселым: «Здорово, хлопцы-протопопцы!..» Теперь вот он слушает, молчит, а потом и сам начинает: