«…Это Новый год был, если по старому стилю, в сорок третьем году.
Раненько приехали какие-то и тянут пулемет, — вот тут колодезь был, — все в белых халатах.
Мы сидим в хате. Печка — железная, жестяночка. Четверо детей у меня, малых: самая большая девочка ходила в шестой класс. А то все малые были. Ага. И слышим: стреляют с того конца. Коровы бегут по улице… Ага, а потом вот здесь, на углу, мой дядька жил родной, батькин брат. И вот этот дядька выгнал корову сюда на улицу. Он — раз, застрелил!..
— Ну, в окно мы видим. Ага. Женка дядькина гвалту наделала. И женку застрелил тут. Потом — двух девок. И девок обеих застрелил. Тут же в воротах. Я и говорю, что это людей бьют. Ага. А потом они в другую хату. Только зашли — в хате стреляют. Ну, а мы сидим так. Потом и в третью зашли — тоже стреляют… Ну, все!
А потом — раз — приехала легковая машина. Вылазит один, уже без халата. Ну, офицер, „комендант“ они называли его. Ну, тут они все прибежали уже, собрались, дак он им скомандовал, чтоб не убивать уже, значит, остальных людей. А согнать в одно место.
Они прибежали ко мне и говорят:
— Идите к коменданту. А я говорю:
— А что — с детьми, брать мне детей?
Дак он махнул рукой: как хочешь, хочешь — бери, хочешь — не. Они знают, что все равно это… Ну, мы собрались с бабой и пошли.
Я говорю:
— Вы, детки, сидите, грейтесь у печки, мы придем, тогда заберем вас…»
Дальше старик, повторяя рассказанное женой, говорит, как тот немецкий комендант допрашивал его, бывают ли тут партизаны, и не застрелил, как застрелил того соседа, который сказал, что партизан не видел.
«…Дак немец мне, — дальше рассказывает дед, — приказал гнать коров в тот конец деревни.
— А там, — говорит немец, — мы еще людей наберем и погоним всех коров в Осиповичи, потому что тут партизанский лагерь, вы тут снабжаете партизан. А деревню мы вашу унистожим.
Так вот сказал. И я погнал этих коров.
А там моя сестра жила. Забежал я в хату к сестре. Забежал: убитые все дотла!.. Свекровь, она, муж и дитенок, человек четыре души.
Они приходят, гады, и командуют: „Ложись тогда вот так — в голову каждому стреляют, вот, поубивают, все…“
А кто, так и остались. Вот и Неверовичева напротив — хлопец был на печи, постилкой накрылся, убили сестру, убили мать и отца, а он остался, и теперь живой. Он в Бобруйске работает. И в том конце так же это было…»
Этой семье и еще некоторым повезло. Сорвав зло, каратели сказали недобитым:
— Можете ехать в Татарку, в Замошье, в Осиповичи… А если тут кого изловим — значит, будем убивать. А деревню сожжем всю.
И сожгли.
Кастусь Потапейка запряг коня, побрал детей и переехал в Замошье.
Мы в другой хате.
Марии Герасимовне Михайлик было тогда, в январе 1943 года, восемнадцать лет. И ей тоже удалось спастись. Однако же… Но лучше пусть расскажет она сама.
«…Было темно. Они окружили село и давай стрелять. Мама говорит:
— Дочушка, стреляют, вставай! Я говорю:
— А что, партизаны? Она отвечает:
— Партизаны.
Посматриваем мы в окно. Идут в белых халатах. Мать говорит:
— Поотставали, а теперь стреляют. Потому что ночью они ж были у нас, партизаны. Думаем, что ищут они один другого. Мама говорит:
— Сходи воды.
Я иду воды в колодезь, а они — это немцы — вернули назад:
— Ком в хату! Я вернулась.
— Мама, они не пустили воды. Идите вы. Маму тоже вернули.
А начали они бить с естого во конца. Я говорю:
— Мама, да там же что-то горит уже.
— Ну что ж, — говорит она, — горит. Иди корову подои, а то коров забирают, курей бьют.
Ну, я пошла, подоила корову. Тогда мама говорит:
— Курей бьют. Помани в хату курей.
Ну, и сидим в хате. Пришел племянник мой. Спрашивает:
— Были у вас партизаны? Мама говорит:
— Были, дала им повечерять, хлеба, молока дала, и ушли.
Разговариваем. А тогда она говорит:
— Детки мои, глядите, Прохора ж у нас убивают!..
Это по соседству, через окно мама видит. Еще сестра моя с дочечкой была у нас. Мама говорит:
— Глядите!..
А там три выстрела — и девочки на истопку полезли.
Ну, и тут же к нам пришли. Мы стоим все около печки. Вот так рученьки посжимали, а печечка горит. Ну, пришли… Высокий, высокий пришел, в очках. Вот, кажется, я и теперь его вижу, узнала б. Как пришел, так хату и раскрывает. За меня:
— Иди корову выпущай! А брата — на улицу.
Пошла я корову выпускать. А она ж не идет. Тоже боится, корова, аж на стену лезет. Я во двор из хлева вышла, а он меня как швырнет — дак я и полетела. Ручкой автомата ворсанул. Два раза. Первый раз я не полетела, дак он в другой раз.
Мама из хаты выходит. Мама как вышла, маму он и шахнул — всю вот тут шею продырявил, и все вот это отвалилось. И мать моя тут же и легла.
Он и ушел. Еще мне вот так ногой дал, и нас на улицу — корову гнать. Я эту корову на улицу вытурила. А там старик один, — он помер уже, — стоял… Корова стояла, а он так вот корову обнял… А его так били, так били!..
А я своему брату:
— Мой братка, говорю, мой братка, все поскрывались, а мы, говорю, вот и попадомся…
— Не, его сильно били, он на корову обвалился и стоял. А тут коровы идут, кони ржут, — тоскливо, страшно было… Говорю:
— Не спрятались, и все наше и пропало, браточка. Погибнем мы.
Ну, и стоим, куда ж идти, стоим среди улицы. Нема нигде никого — ну, ни души! Всех уже перебили.
Подходим вот сюда, на край, на краю стоим. А тут немцы лежат с этими пулеметами. Нам некуда. И идут они к нам.
— Ну, говорю, братка, погибнем мы. Давай утекать, чтоб утекающих нас, чем так…
Они пришли и говорят:
— Не удирайте, а то поубиваем. Погоните коров и поедете в Германию.
И другой подошел, тоже по-нашему разговаривал!
— Сколько вам лет?
