Я из огненной деревни…

левый был у меня открытый: я следил за ними, что из этого будет. Они, когда уже всех побили, начали делать проверку. Многие вот так… Особенно пацанам попало. Плачут:

— Добей!..

Кричат, ругаются — всякое там было. В это время, когда они прошли по проходам, — крови было много, они все измазались в кровь. Один наш попробовал выскочить (показывает), вот этого Агиевича Кузьмы небож[63] — и тут же, как поднялся — так его и добили.

Ну, я лежал, меня проверили, вернулись назад, и мне сильно сюда ударил в ногу. Он начал слушать — услышал Дыхание, еще три раза выстрелил, но уже не попал в меня… Выстрелил и опять слушает… Наклонился близенько…

Потом они что-то поговорили, поднесли какую-то флягу с горючим, начали обливать этот сарай, вышли… А часовой стоял с другого конца.

А в это время Кузьма поднялся бежать. Ему хорошо, ему только в мякоть попало. И в это время я поднялся мне бежать нельзя было.

Выскочили мы на улицу, часовой крикнул: „Стой!“ — и выстрелил вверх и сам спрятался.

Ну, мы побежали в лес, я немного прошел, повалился, потом опять встал, добрался до кустов, посидел, поел хлеба немного, потом опять поднялся, попробовал, дошел до подоньев, где стога стояли, и там повалился на старое сено.

И когда уже вот теперешний ее мужик (показывает на Ганну Грицевич) делал разведку, кто где остался, — вот он меня нашел, партизан сделал мне перевязку, забрал в лес, в землянку.

Вопрос: — Так вы теперь напомнили? Тому, который гнал вас…

— Сказал: „Ну что, пришла очередь?“ Ну, что он теперь? Глядит…»

РАЗЛИТЬЕ

Лесная деревушка в Борисовском районе Минской области. Рассказывает Юлия Федоровна Сушко, женщина одинокая, шестьдесят три года.

«…Вот они как ехали, — а я в том конце жила, — пять машин, дак часть выгрузилась и побежали по шаше, а часть к лесу побежала.

А я со своей девочкой хотела в кусты. Муж был в партизанах. Только пришел из Финляндии, побыл год, а тут снова война началась, в партизаны взяли…

Хотели мы в жито, а этот немец бежит:

— К старосте, к старосте!

Ну, мы знаем, где староста живет. Я девочку за руку, но не к старосте, а вот — где была колхозная стройка. Но он нас прогнал. Тут стоит поперек улицы, а тут оцепили — по одну сторону с пулеметом и по другую.

Тогда я говорю:

— Бабочки, пойдемте проситься. Подошли мы и говорим:

— Паночки-любочки, неужели вы нас убьете? Мы ж ни в чем не виноваты, что где в партизанах или что..

А они говорят:

— Вас живых будут в огне жечь. Но только мы ничем не поможем.

Или они полицаи, или они украинцы?

— Кланяйтесь, говорят, коменданту. Падайте в ноги.

Я спрашиваю:

— Какой комендант? Он говорит:

— Среди народу в плаще стоит.

Мы к тому коменданту:

— Паночек-любочек! Може, нас будут бить? А он как крикнул:

— Вам всем капут!

Приказал раскрыть двери в пуне.

Тут мама моя стояла рядом около пуни. Думаю: „Побегу скажу, что будут живых жечь“. А они пуню раскрыли. Думаю: „Нас будут первых сжигать“.

И тогда стали уже разбегаться, а они стали из пулеметов косить.

И вот я выбежала сюда, за кусты. А меня ранили. Тут во разрывною пулею все вырвало.

Тогда я платком перевязала. И стоят вдвоем немцы. Я:

— Паночки, добейте меня, мне вельми трудно!.. (Плачет.)

А они:

— Идь, говорят, в кусты, идь в кусты!

И тогда я еще в горячке иду, а тут девка соседняя мне на ноги упала. Я говорю:

— Волька, я через тебя не переступлю.

А ей в голову как раз… А я — в кусты, а там и моя девочка ко мне прибилась, восемь лет. А другую мою ранили в ногу. Проскочило детей штук пятнадцать и бабы. А всех перебили.

Тогда моя девочка видит, что кровь льется у меня — у этих девочек платки взяла и сразу стала заматывать… Ямку выкопала, мне воды достать…

Вечером пришли еще бабы, их трое осталось…

А потом партизаны меня вынесли. Какой-то армячок был, постелили на носилки и вынесли меня. Партизаны, ага. Положили там, в кустах. Все ж спалили. А комаров!.. Тогда я полежала три дня, и пошли по мне черви. (Плачет.) Старик отец приехал с подводой и завез в деревню к себе. И так там лежала. Он пошел йоду, марганцовки принес, и Маньку привезли, которая теперь работает врачом. Двенадцать метров бинта было, дак она сказала чистым бинтом снимать грязь…

Всю родню нашу перебили. Было три сестры… Оставь — платочка на голову не было.

Сорок восемь было хозяйств. Человек сто восемьдесят — всех побили. Осталось четыре бабы и два мужчину. Один в ячмене лег, а другой в колодезь вскочил. Сначала сруб туда опрокинул, с колодезя который, а потом сам на него спрыгнул, чтоб не утонуть. И возчиками которые были. Мой тата старый.

Но они уже все поумирали…

Штыками деток маленьких кололи…

А потом, когда уже наша армия шла, наши в плен их взяли. И берегли. Мы пошли глядеть, дак они сидят около огня, повычесывались… Пленные!

Дак мы говорим:

— А если бы вас в огонь побросал, как вы наших детей бросали!..

Дак они и отодвинулись от огня подальше…»

После в той самой хате, о том же самом рассказывала Настасья Змитровна Шило. Семьдесят шесть лет. Высокая, суровая, громкоголосая, как пророчица. Однако рассказывая, нет-нет да и засмеется нервно… И начала с такого смеха — жутковатого.

«…Ха-ха-ха! По порядку, говорите? Я уже баяла этот порядок. Приезжали уже следователи и перед вами…

Ну, как было… Говорили люди, что подорвали машины, пять верст отсюда, а потом убили „народника“ на пути. А мы были в лесу, у реки, они нас, немцы, нашли там. Это как первая блокада была. Этого убитого привезли в деревню и сказали похоронить. Старики сделали гроб и обили белым.

Тогда они постояли около этого гроба и сказали:

— Ляжет вас двести человек.

„Народники“ эти. Я сама стояла. Полно людей на Улице было. Дак я и слыхала, как они говорили. Не