«Я бы сам их!.. Своими руками!..» Про убийц, фашистов сказал. Бывший каратель даже замахнулся тогда на сына. Был очень пьяный — этим жена и дети объясняли непонятное его поведение. А потом узнали…
Многие из подсудимых проклинали тех, у кого когда-то стажировались, кто командовал ими. Своих фюреров — мелких и покрупнее, командиров рот и взводов — Поля и Пляца, Циммерманна и Сальски, батальонных командиров — Зиглинга и Дирлевангера. А выше над всеми ими были полицейский генерал Готтберг и самые главные каратели — Гиммлеры, гитлеры…
Да только и сами-то они, те подсудимые, хотя и исполнители, но не «мелкие», если участвовали в таком. Делали же, вытворяли вместе с теми пляцами да зиглингами вон что!..
Это — из рассказа копацевичского жителя Кузьмы Лукьяновича Агиевича.
«— Хозяин?
Я говорю:
— Хозяин.
— А где матка?
— Откуда я знаю, где матка?
— Забирай с собой детей.
Двое детей было, по два года, а одно — шесть месяцев. Хлопчик еще был, восемь лет. Так того жинка отправила за отцом полицейского, сказала ему:
— Може, ты будешь жить, дак хоть мое дитя спаси. Он не сосед, а просто шел по селу, у него такой самый мальчик был, они вместе дружили…
Они как сказали мне: „Забирай детей“, дак я сразу вижу, что это дело к концу подходит. Я говорю, что как же троих детей возьму! Дак они взяли на улице двух женщин, да им по одному дитяти, а я третьего взял — и нас погнали.
Потом по дороге меня один „доброволец“[62] вызвал… А на мне были хромовые сапоги. Вызвал из толпы народа, завел меня в хату, содрал с меня сапоги и дал галоши фабричные, говорит:
— Дойдешь!
И опять вывел в толпу народа.
Загнали нас на площадь, где памятник теперь стоит, и вот на этой площади, значит, отбирали человек по пять, по три, такими партиями, и загоняли в коровник, тут же, рядом. Ага. А в этом коровнике стоял он и расстреливал людей.
Когда попал я тоже в тот хлев, меня там ранило…
— Почему нет? Он стоит и командует: „Дальше, дальше!..“
А трупы лежат.
А как только отошел от стены, дак он из автомата — шах!..
Ну, а я как раз пригнулся, и у меня на голове пуля только сорвала кожу. Ну, я упал. Дитя у меня было — дитя убили. А те — я ж не знаю где. И старший мальчик мой ко мне попал, поскольку батьку полицейского тоже туда загнали и расстреляли. Дак мальчик мой ко мне попал и при мне был.
Ну, я лежал…
Лежачему мне попало еще четыре пули. Пять пуль я получил в хлеву. Но кости нигде не побило, только все в мякоть.
Ну, мы полежали, пока это всех перебили людей, а потом они вышли.
Ну, уцелели некоторые подростки. Они, значит, поднялись и говорят:
— Уже нема никого.
Дак голос же мы знаем свой! Я приподнялся. И еще один мужчина поднялся. Говорит:
— Ты жив!
Я говорю:
— Жив.
— Бежать можешь? Я говорю:
— Могу.
Ну, вот мы поднялись и побежали. Босиком. Галоши там остались. Понятно ж, они только насунуты были на йогу. И я босиком километра три по снегу пробежал. А потом уже женщины за мною бежали и мужчина. И мне женщина одна дала галоши: она была в валенках с галошами, другая — юбку, я ноги обернул, мы пошли Дальше.
И там ночевали.
Нас тогда вышло из хлева девятнадцать человек.
— Убили четыреста двадцать шесть человек. Пробовали некоторые мужчины убежать, но их — на ходу…
И они во всем этом счёте…»
Как удивился, испугался один из бывших карателей, когда его привезли в сегодняшние Копацевичи — постаревшего уже, обрюзглого, а его узнал Миколай Иванович Руденя.
— Ну что, пришла очередь? — спросил он у карателя. — Помнишь, ты толкал меня к тому немцу, что стрелял, а я тебе сказал: «Дойдет очередь и до тебя!..»
«…По хатам разместились, у которых были малые семьи, и там они жили ночь эту, — рассказывает Миколай Руденя, — у меня в хате не были. У соседа были. У меня они поставили только коней в сарай. А со мной как раз жил брат, с семьею жил, дак они только коней у меня поставили. Та хатка была уже на замке, а у меня было и так полно — две семьи.
— Что они там говорили — не могу я сказать, я туда не заходил. Ну, что они — они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…
Когда уже затопили женщины все печи готовить завтрак, они начали уже сгонять народ. Предлагали таким способом:
— Будем делать проверку паспортов.
А у нас же тогда паспорта были. Ага. Куда ж тут паспорта, когда с маленькими детьми!.. Уже тут не до паспортов, тут понятное дело.
Зашло ко мне человек шесть. Выгонять из хаты. У меня было три девочки. Одной был седьмой год, другой — третий, и месяц одной девочке было. И отец, семьдесят пять лет, был. Жинка, отец и я. Ну, погнали. Пригнали сюда вот на улицу, где памятник сейчас. У кого обдирали с ног, что хорошее, заводили в помещение и снимали сапоги.
Ну, привели уже сюда в толпу, и, значит, разрешил одному батьке полицейского — сын в полиции был — забрать свое родство из этой толпы. Ну, когда он начал отводить — каждому охота жить!.. Тут уже стреляют, бьют, плачут в этом сарае… Наотводил он полно.
А они поглядели, что много, — и обратно его в толпу…
— Каждый же просился. Свои люди. Думается, посчитают, что родство, може, и останутся живыми. А они обратно их вернули… Брали по четыре, по пять, по шесть… Так попадало, в общем, что семьями.
Когда уже меня взяли… Отца взяли, уже расстреляли. И когда меня в сарай вели, то один — теперь его поймали и судили — сильно стволом толкнул в плечи. И когда я сказал: „Дойдет очередь до тебя!“ — дак я тогда понял, что русский. По-нашему он мне… А так они все в немецкой форме. В черепах в этих… Ну, карательный отряд. И когда они втолкнули меня в сарай и положили, я попал как раз на отца. И клали так, чтоб голова была сверху. И вот когда они положили — начали стрелять. Мне попало двумя в голову, третья резанула так
