было сил тянул на себя вожжи, пытаясь угомонить сорвавшуюся в галоп лошадь…
Игра, начатая в морозную зимнюю ночь под Краковом, закончилась. Поступки людей, казавшиеся Луке Сергеевичу беспорядочно раскатанными по бильярду шарами, обрели смысл.
Петр Алексеевич разбудил сына ни свет ни заря. Он держал в руках целую охапку ассигнаций, лицо светилось радостью.
– Вот, сынок, мы теперь богаты! – произнес он, улыбаясь. – Я поставил на тебя все свои накопления и выиграл почти четыре тысячи! Теперь ты можешь просить руки Джейн.
Андрей улыбнулся и обнял отца.
Ближе к обеду Лука Сергеевич, уже успевший изрядно набраться, принес сверток с деньгами.
Младший Дубинин, утром придя в себя, ничего не помнил, однако брата признал – прильнул к нему, будто век не видел. Целую неделю потом Дубинины в окружении цыган разъезжали в наряженных колясках по улицам Петербурга. Среди шумного гомона гуляк можно было услышать и голос известного литератора Желудева. Под аккомпанемент цыганской гитары он декламировал стихи, пускался в пляс, не выпуская бутылку шампанского из рук. Кутеж закончился, когда Лука Сергеевич обнаружил в коляске успевшее окоченеть тело слуги Прохора. Сытая-пьяная жизнь оказалась тому смертельно вредна.
Поленов застрелился в день, когда судебные приставы пришли описывать его двухэтажный особняк.
Негра больше никто никогда не видел. Он словно испарился. Роль, отведенную ему колдуном, сыграл хорошо, убедительно и удрал ловко. Портье клялся, что тот не покидал гостиницу, но комнаты оказались пусты, лишь ожерелье из костяшек валялось на полу.
Цыганская почта принесла из Польши весть о том, что цыганского полукровку Юзефа Зелему нашли мертвым в особняке на окраине Кракова.
Француз Перро еще трижды играл с Андреем, а проиграв ему сто тысяч, устроил банкет, где объявил Часовщика лучшим другом. Следующим днем Перро уехал на родину. Поговаривали, что продал он удачу. Если бы не поддался тогда, то так бы и выигрывал дальше.
Лука Сергеевич похоронил Прохора как близкого родственника, после чего бросил пить и принялся писать новый роман. Однако к нему всё чаще стали обращаться по делам купеческим, и вскоре он вовсе забросил литераторство и занялся производством мебели. Мебельная фабрика господина Желудева была известна далеко за пределами Петербурга.
Гриндерман продолжал работать в «Ведомостях». Он написал большую статью о майских бильярдных страстях, однако редактор отправил ее в корзину. Больше Иосиф Абрамович никогда не писал мистических статей.
Мистер Вайд очень переживал, когда закончилась эта бильярдная история, потому что такого маркера, каким был Андрей, ему вовек не сыскать.
Клуб господина Кречинского долго еще оставался самым популярным клубом Петербурга, а сам хозяин любил вспоминать, что когда-то, еще до приезда месье Перро, он выигрывал у самого Часовщика.
Мистер Томпсон благословил Джейн и Андрея. Свадьбу устраивал лично Поликарп Матвеевич. Долго помнили горожане это пышное торжество.
Петр Алексеевич, отец Андрея, посетил с молодыми Англию, побывал в Швейцарии, но, загрустив о родном Петербурге, вернулся. Посвятив всю жизнь часам, он не представлял себе жизни без своей мастерской. Лучшим часовым мастером мог стать только Андрей. Но он часов больше не чинил.
Играл ли он в бильярд? Этого никто точно не знает. Поговаривали, что лет пять спустя в Лондоне появился некий Андрэ, об заклад обыгравший самых именитых британских игроков, но был ли это Уточкин, точно не известно.
Дарт Гидра
А раньше мы были фонариками
Раньше мы были фонариками – до той истории, которую я тебе расскажу. В разноцветном небе кувыркалась планета, где свет и красота вели игру от начала времен. Бывало всякое среди усеянных кристаллами скал, но населяли этот искрящийся мир всегда мы – те, кто излучает.
В прежнюю пору жизнь наша кружила по одному и тому же хрустальному кругу, который всем нас радовал. Быт был отлажен испокон веков – мы светим, нам светят. Вот как те жемчужные облака в небе – так же и мы были легки и невесомы, тончайшие снежинки чистого сияния.
Неточно, конечно, сказал – разными мы были. Среди нас попадались фонари невероятных форм и расцветок. И лучились кто как хотел и умел. Планета переливалась, точно звезды всей округи осыпались в один миг мерцающим ковром.
От узора к узору текла размеренная жизнь, много в ней было чудес и приятностей. Вот, к примеру, резной фонарик Бирюзовая Ветка – скакнет на выступ того утеса и перекатывается, веселясь, по прозрачным камням у подножия. Далеко летит нежный сине-зеленый лучик! Россыпью мягких искорок переливается его взгляд по острым кромкам и ласково звенит, отзываясь эхом.
Он, Бирюзовая Ветка, красивый был фонарик. Впрочем, как все мы. До того злополучного дня, когда Рубин Колюч придумал то, что придумывать не следовало.
В общем, обо всём по порядку. Нынче только та мертвая звезда у горизонта лучится, так что торопиться некуда и не к чему. Слушай, что тебе скажет старый прожженный фонарь. Эх, была во мне лампа, а теперь уж времена не те!
Так вот, эта вечная звезда у кромки небосклона, видимо, поднялась в тот день как-то не так: Рубин Колюч испытывал недовольство идеальным мироустройством. Хотелось на заре ему чего-то эдакого. Что не нравилось в счастливом калейдоскопе, непонятно?
Вскочил он с камня, брызнувшего лучами от восходящего светила, и пустился в пляс по местным красотам. Туда прыгнет, сюда, потом в другой угол, а там и на другой континент – планета-то невелика! Скок-скок – плюхнулся красный фонарик в воду. Огляделся. Задумался.
Течение необычно, Рубин Колюч понял сразу. Клокотала студеная водица, и крупная пена хлопьями разлеталась по ближним окрестностям. То была узенькая щель между высоченных гор, точнее даже сказать, колодец, и попрыгун в него случайно свалился. Посмотрел фонарь по сторонам – и обмер. Уж очень понравилось ему, как засверкали пузырьки в лучах взгляда.
Взял Рубин Колюч пару крупных тонких шаров и долго рассматривал их так и сяк. Завораживало зрелище переливов радуги по тончайшим сферам. Фонарик прыгнул на вершину скалы и сидел до заката, созерцая взятые с собой мыльные пузыри. Они, оказалось, и летали плюс ко всему, что тем паче очаровывало и без того очарованного.
Наша звезда закатилась, и густо-красный светильник любовался дивом уже при своем собственном свете. А потом опомнился и пугливо осмотрелся по сторонам – не заметил ли кто? Уж очень не хотелось ему делиться сокровищем, хотя не было такого в нашем народе в ту пору. Всё у нас было общим: и радость, и уныние.
Рубин Колюч вздохнул с облегчением: другие фонари прыскали лучиками далеко от неожиданного укрытия. Здесь, в тени, красный луч скользил по тонким пузырям, причудливо преломляясь и меняя оттенки. Великолепное зрелище!
Тирлим! – неподалеку нарисовался Фиолет Фиолетов. Глянул глубоким мистическим оком: «Что он тут чудит?» – и, не найдя, на чем задержать взгляд, выскочил вон – в ночь, где забавлялось развеселое братство фонарей.
А надо сказать, Рубин Колюч был склонен держаться вдали от буйства красок, хотя оттенок лампы вроде бы предполагал бо?льшую общительность. Но как-то не сложилось у светоча общей широты взглядов, любил предаваться созерцанию в одиночестве.
Вот и сейчас он испугался, что достопочтенный Фиолет Фиолетов нарушит умиротворение. И страх потерять идиллический настрой был более обыкновенного, это отшельник заметил даже сам. Но чем так очаровали мыльные пузыри? Какая-то мысль блуждала, не находя выхода наружу, мучительно пробираясь стеклянными закоулками сияющего существа.
Рубин Колюч облюбовал утес до утренней зари, глядя на кружево радуги в невесомых пленках, и думал, думал, думал… И ведь придумал-таки, негодник!
– Братья! Я изобрел состязание, которое улучшит нашу и без того замечательнейшую жизнь! – завел он речь, вернувшись с восходом светила в добрый круг фонарей.
