лишь длинный каменный стол, два стула возле него, у самого окна — неуклюжее сооружение: оцинкованный кухонный бак, приспособленный под печку.
— Для начальства держим. Ежели пожелают отдохнуть и в тепле покушать. Садитесь, пожалуйста.
Сели. Я взял со стола, стал рассматривать сложенный вдвое лист бумаги. На нем аккуратными буквами «Ремингтона» были напечатаны кулинарные рецепты.
— Интереснейшие блюда! — воскликнул Бардаш. — Один ленинградский профессор разработал. Зразы из лопухов, к примеру…
Я не стал читать всей бумаги, прочел только названия блюд. Среди них значились: суп из купыря, щи из лебеды, салат «Пахучие корни», овощные котлеты из щавеля, цветочная солянка.
— Культурно составлено, не правда ли? С учетом возможностей в весеннее и летнее время. Семнадцатый год работаю в системе общественного питания, а зразы из лопуха, представьте себе, не приходилось делать. Живы будем — попробуем.
«Ты-то жив будешь», — подумалось мне.
Бесшумно вошел Михеич, поставил передо мной тарелку с перловой жидкой кашей.
— Хлеба, извините, нет, — сказал он конфузливо и стал вытирать полотенцем ложку.
— Почему нет, Миша? — удивился Бардаш. — Принесите мою порцию.
Я поблагодарил за внимание, но личный дар шеф-повара принять отказался.
— Без хлеба же невкусно! — сочувственно произнес Бардаш.
Я приступил к обеду. Повара из деликатности отодвинулись в сторону. Каша была пустая, без жиринки, чуть теплая и слегка отдавала горелым. Собственно, она ничем почти не отличалась от такой же каши, что давали нам в столовой штаба полка, но та, казалось мне, была все же вкуснее.
«Шепчутся, кулинары! За спиной у меня шепчутся», — не столько подумал, сколько почувствовал я и неожиданно для них обернулся. Миша торопливо вытянул руки по швам, а до этого — я успел заметить — он показывал правой рукой мне под ноги. Я машинально двинул ногой — под столом что-то загремело. Миша тут же бросился под стол, но я опередил его: поднял и поставил перед собой небольшую серую кастрюлю. На дне неприкрытой кастрюли лежал бело-розовый кусок первосортного свиного сала.
«Зразы из лопухов», — мелькнуло у меня с какой-то злой радостью и грустным сожалением.
— Что это?
— Сало. Заправочное сало для ужина, — невозмутимо ответил Бардаш. На толстых его губах застыла жирная улыбка.
— Но ужин ведь готов?
— Жирами заправляем в последнюю минуту. Миша, подтвердите.
Миша стоял у печки, у него тряслись колени. Он, видимо, хотел что-то сказать, но губы его не разжались, только нервически пошевелились.
Я завернул сало в бумагу с кулинарными рецептами.
— Позвольте, — со злобой заметил Бардаш, — вы превышаете полномочия.
Я ничего ему не сказал. Молча положил сверток в карман, встал из-за стола и направился к выходу.
— Как же так, позвольте? Я доложу о ваших действиях командиру полка.
— Пожалуйста! — Я хлопнул дверью.
В коридоре, мгновение спустя, меня догнал резкий, визгливый голос шеф-повара:
— Прелая вобла! Кислый блин на сковородке! Сколько раз тебе говорил: остерегайся «чижиков»!..
Это разгневанный Бардаш по-ресторанному распекал своего подручного. А «чижик» — это я. Такие Бардаши всех проверяющих, что рангом пониже «самого папаши», называют «гусями» и «чижами».
Я рассердился и тут же вернулся в «кабинет».
Бардаш в изумлении замер.
— По какому же праву, — спросил я его, — вы оскорбляете человека?
Он закрыл помутневшие глаза, потом сладко улыбнулся и сказал, повернувшись к повару:
— Миша не обиделся. Это мы по-дружески. Чисто производственные отношения.
Повар зло сверкнул глазами и гневно ему крикнул:
— Идите вы к черту!
Мне заявил:
— Не могу я с ним, товарищ замполитрука. Каждый день воруем, а для кого — не знаю. Шинкарку какую-то кормит.
Бардаш опустился на стул, тихо, сквозь зубы произнес:
— Так, так, размазня — тихоня. Но это ведь надо доказать, шизоид ты несчастный. Выкрики истерика — не доказательство.
— Докажем! — пригрозил Михеич.
Бардаш остался в «кабинете», а мы с Михеичем пошли в штаб дивизиона.
Утром рядовой Бардаш был вызван к Тарабрину. В тот же день бывший шеф-повар с новеньким мешком за плечами прибыл в один из расчетов третьего дивизиона.
Репортаж с Ладоги
Юрка Лучинин опять куда-то исчез из Ленинграда. Куда его унесло, аллах ведает. Позвонил в редакцию — мне неласково ответили: «В тундре, в снегах ваш Лучинин, — очерки работает». Ну, в тундре так в тундре, — подумал я. — Скоро объявится. Все-таки интересно, где он раскопал такую тундру в тесной географии ленинградского «пятачка»? Не махнул же, мятежная душа, на Большую землю?!
И вот Сеня Сахнов, шофер нашего полка, временно откомандированный на Ладожскую трассу, однажды утром привез мне потертое, пропахшее ветрами и бензином Юркино письмо. Руки у Семена были забинтованы. Я не успел спросить, что у него с пальцами, — точно запачканные тряпичные куколки, сидели они на широких его ладонях и застенчиво шевелились. «Некогда, спешу», — бросил Семен на ходу и вышел.
Я развернул письмо. Мой друг писал:
«Алексей, я снова на Ладоге. Знаешь ли, что тут происходит? Ни словом сказать, ни пером описать…» (Письмо было написано тупым огрызком серого карандаша. Насчет пера Юрка ввернул, чтоб подзадорить меня. Где он, там всегда «чрезвычайно интересно». Типичный газетчик!) «…Подобного я в своей жизни не видел. Во-первых, отметь, сутки напролет бесится вьюга, злая февральская северная вьюга. Пляшет себе, ведьма, на просторе, не подчиняясь никакому начальству, и ничего не дает сделать. Главное — пересыпает дорогу, треклятая. Но эта косматая ведьма — верная наша союзница. Когда она беснуется, все радуются: дорога работает и машины идут дружка за дружкой — по часовому графику. Ох, трудненько же достается этот ладожский график! Каждый метр дороги берется с боем — силой гневного мотора и безотказных человеческих мускулов. Однако хуже — когда вьюга затихает. Небо проясняется, и тогда над трассой повисают наглые посланцы с того света — бомбят, сволочи, и истошно режут в колонны пулеметами. Жарко становится! Так жарко, что при двадцатиградусном морозе люди обливаются потом и ищут прохлады в тени под машинами. Горько бывает… Но и наши выдают же им по осьмушке кислой махорки! Вчера на моих глазах говорунья-зенитка (гордись, что ты пэвэошник!) так точно вспорола брюхо одному нахалу, что он, сердешный, рассыпал свои мертвые кости еще в воздухе, не успев грохнуться на землю. Наши ремонтники потом досадовали: не сумел, тюфяк, упасть культурно, все запчасти ушли «до ветру». Я все же нашел на льду кусок железки с продырявленной свастикой, привезу тебе, потом отдадим в музей. Мысль о музее, между прочим, подсказала мне эта самая железка. Отчего бы нам не начать собирать помаленьку такие вот экспонаты? Свежие, живехонькие. После войны подобные не сыщешь…»
