— Но что же ты капитану Субботину вчера наплел, будто один все сухари поел? — спросил Тарабрин.
— Вчера не было доказательств, товарищ полковник. Эту справку я лишь сегодня оформил.
— Всыпать бы тебе, Приклонский, — сказал полковник и поднялся.
— Закрывайте бюро, товарищ Дубравин. Марш все по расчетам! — приказал Коршунов.
«Мокрокурые»
— А что с лапшовцами, Дубравин? — спросил меня Тарабрин. — Садитесь-ка, поехали.
Приехали в сумерки. Морозило. С крыши ближайшего дома светила исхудалая луна. Под жидким ее светом темнели снежные сугробы, тускло блестели на тропинках замерзшие лужицы, где-то за сугробами виднелся матово-серебристый верх аэростата.
Лавируя между кучами снега, мы вышли на бивак. Возле аэростата, мечтательно поглядывая в небо, стоял в тулупе караульный. Он тотчас узнал командира полка и без колебаний разрешил нам приблизиться.
Тарабрин придирчиво ощупал аэростат, проверил натяжение строп, — оно было слабым, аэростат давно, вероятно, не пополнялся газом, — затем обошел вокруг лебедочной машины, пошарил в кабине, заглянул под кузов. Задние колеса автомобиля стояли рядом с лужей, скованной острым ледком; брезент на барабане лебедки был наполовину сдернут, трос обледенел.
— Разгильдяи! — выругался Тарабрин. — Чем занимается расчет? — спросил у караульного.
— Собирались обедать, товарищ полковник.
— Кушаете два раза в день?
— Так точно, — утром и вечером.
— Идите в землянку, Дубравин, объявите им тревогу.
В полутемной землянке было душно и сыро. В кислом воздухе плавал густой пар.
Солдаты в шинелях и грязных валенках сидели с котелками на нарах, молча жевали кашу. Лапшов находился тут же.
— Кончай заправляться. Тревога! — приказал Лапшов.
Солдаты молча переглянулись, отставили котелки, кинулись за шапками.
— Полковник на биваке! Неужто не ясно? — закричал Лапшов, глядя почему-то на меня.
Я спокойно подтвердил:
— Полковник уже десять минут как на биваке. Беседует с караульным.
— Десять минут! Слышите, десять минут!
Солдаты тут же подтянулись, молча взяли карабины, без суеты и давки выбежали из землянки, бросились к биваку.
Аэростат подняли с грехом пополам: возились с ним втрое дольше, чем установлено нормами. Обледеневшие стропы скользили в руках, развернуться в сугробах было трудно. Хуже, чем подъем, прошло выбирание аэростата. Полковник приказал маневрировать лебедкой — маневрировать, по сути, было негде. Машина медленно скользила по льду, в узких проходах между сугробами, подолгу буксовала на месте.
После «отбоя», отпустив расчет, Тарабрин спросил у Лапшова:
— Отчего вы такие мокрокурые? Отчего?
Лапшов, потупясь, молчал.
— Вы утонули в снегу, облепились грязью, утратили нормальный темп жизни. Как дошли до этого?
— Снег убирать не успеваем.
— Почему не успеваете?
— Ослабли, товарищ полковник.
Подумав, Тарабрин сказал:
— Даю неделю сроку. Достаточно ли вам недели, чтобы выбраться из снега?
— Так точно, достаточно, — скорее машинально, чем сознательно, ответил Лапшов.
— И что же вы сделаете в эту неделю? — спросил полковник уже резко.
Лапшов виновато хлопал глазами — похоже, он ничего не соображал.
— Во-первых, умойте людей, они у вас давно не умывались. — В этот прохладный предвесенний вечер воздух был на редкость прозрачен; слова полковника звенели в нем гулко и беспощадно. — Затем восстановите трехразовое питание. Из тех же продуктов делайте завтрак, обед и ужин. Норма не прибавится, восстановится только извечная, русская регулярность — и люди это одобрят. Хлопот станет больше? Конечно. Без хлопот куска хлеба в рот не положишь. Котелки и кружки мыть три раза в день.
Лапшов, кажется, оправился от испуга, слушал теперь со вниманием.
— Наконец, ликвидируйте сугробы на биваке и приведите в порядок технику. Требую содержать аэростат и лебедку в святейшем соответствии с нормами. Не выполните — накажу. Сегодня работали старательно, но медленно. Впредь уложитесь вовремя. Все ли понятно, старшина?
— Так точно, понятно.
— Нужна ли какая-нибудь помощь?
— Справимся сами, товарищ полковник.
— Попробуйте не справиться! — пригрозил Тарабрин.
По дороге в штаб Тарабрин сказал всего лишь два слова:
— Поослабли люди.
Сказал с какой-то горечью и вместе с сожалением.
А когда выходили из машины, он, продолжая дорожные размышления, заметил:
— И все-таки эти мокрокурые могли бы выстроить и баню. Они уж не такие захудалые. Не верите?
Я поразился такому повороту мыслей у полковника. Честно сказать, я не верил в способности лапшовцев, но тут же с комсомольской горячностью подумал: «А что если попробовать? Пойду завтра к ним, начну агитировать».
Я или мы?
Неприятно себя чувствуешь, когда не встречаешь отклика на свои слова. Как-то еще в Сосновке мне довелось выступать первый раз перед микрофоном. Со мной была заготовленная речь. Но когда меня одного оставили в тихой комнате студии, завешанной одеялами, и я начал говорить в пустоту, я, помню, растерялся, на протяжении всей трехминутной речи не мог преодолеть в себе чувства предательской беспомощности.
Точно так же, по-видимому, я чувствовал себя в расчете «мокрокурых», когда предложил им построить свою небольшую баню. Они глядели на меня спокойными и теплыми глазами, но были невероятно далеки от меня и от бани, как были они далеки вчера вечером от бивака, луны и полковника Тарабрина — в минуту, когда с превеликим усердием работали с котелками.
Догадавшись, что меня никто не понимает (Лапшов и слушать не хотел после вчерашних указаний полковника), я, оскорбленный, вылез из землянки и пошел бесцельно бродить по безлюдному кварталу.
Пощипывал легкий мороз, снег скрипел под ногами, в голове звенела сухая пустота. Может, не с того я начал, не сумел подойти к людям? — думал про себя. — Вот когда по-настоящему обидно: хотел бы что- нибудь сделать, да не можешь — не хватает опыта, знаний и смекалки. Отступать не годится. Назвался груздем — полезай в кузов. Знать бы их мысли, желания, мечты. Размышляют они о чем-нибудь или так уж
