Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— Не знаю. Ночью над Невой положено быть тихо. Будьте здоровы.

— Спасибо.

Окно закрылось. Через минуту музыка возобновилась. Но теперь это были уже другие — приглушенные, сдавленные, щемящие сердце звуки.

Солдат торопливо свернул за угол, с Невы подул знобящий ветерок.

Откуда он взялся, этот недремлющий гость? Пришел и приневолил музыку…

Однако же я изрядно задержался. Впереди — дела. Надо спешить до начала занятий выполнить одно хлопотливое задание.

По ту сторону блокады

В эти дни хотелось знать, как живут и что делают люди по ту сторону блокады — на Большой земле. Кое-что рассказал мне Юрка. Мы повстречались на улице Некрасова: он бежал с аэродрома.

— Только приземлился. Видишь, ярославская пыль еще не слетела.

Он был возбужден и, кажется, немного растерян. Озабоченно порылся в карманах, заглянул в свою потрепанную сумку и с сердцем закинул ее за спину.

— Потерял! Где-то потерял дорожный блокнот. То ли в самолете забыл, то ли там оставил. Скоро где-нибудь голову потеряю, вот увидишь.

Я посмотрел на его сапоги — стертые, жесткие. Носок одного был немилосердно разбит, из него выглядывал угол портянки.

— Куда тебя носило?

— В тыл, на Большую землю. Целых три дня в ярославских лесах обретался.

Мы уселись на балюстраде крыльца. Юрка стал рассказывать.

— У нас тишина. Какой-то заколдованный уголок, ей-богу…

Я возразил:

— Опять бомбят и обстреливают. И кажется, злее, чем в прошлом году.

— Я не о том! — досадливо отмахнулся Юрий. — Настроение, понимаешь? Все кипит, как на огне, люди шумят, беспокоятся… Вспомни первые дни войны — то же и теперь. На дорогах и всюду — плач, крик, слезы. Одни женщины да редкие старики. Вот и представь… В Ярославле меня чуть не избили. «Отступать только умеете! Второй год отступаете, ненаглядные. Может, бабам пора взять ружье да надеть штаны защитные?» — «Мы, — говорю, — стоим, нам отступать некуда». — «Где же вы остановились, умники? Россия, чай, еще не кончилась, можно и дальше подвинуться». — «Я, — говорю, — из Ленинграда, дальше, поверьте, некуда». — «Врешь! — кричит одна женщина. — Ежели ты из Ленинграда, то тут, среди баб, делать тебе нечего». — «К детишкам, — толкую, — послали. Детишек ленинградских посмотреть велели». — «Господи, неужто оттуда?» — «Оттуда». — «И вправду, бабоньки, оттуда. Вон какой он сухой да худющий». Обступили со всех сторон, стали разглядывать, словно диковинку. Я и не рад, что ленинградцем назвался. Подошел древний старик, кашлянул в бороду, снял дореволюционный картуз. «Стало быть, стоите сынок?» — «Стоим, папаша». — «Ну, дай вам господи доброго здоровья. А детишек мы приглядим. Так и скажи: ярославские в обиду не кинут. Как же… Лепешек не спробуешь?» — и насыпал мне полную сумку вот этих лепешек…

Юрка раскрыл свою сумку, вынул сухую оладью из картофеля.

— Последняя. Возьми на память.

Помолчали.

— Я и в самом деле к детишкам летал, представляешь? В газете расскажем. Вообрази себе, лес, холмы и среди них тихое-тихое озеро. Вдалеке какой-то монастырь белеет. И маленький городок напротив глядится в голубое озеро — вот-вот оступится с холма и упадет. И там их — целая колония, двести с лишним человек. Маленькие, бледные, все еще худые и очень-очень серьезные. Таких серьезных детей я не видел, Алексей. Когда подходил к интернату, они табунком бежали мне навстречу — белые, черные, рыженькие, мал мала меньше. «Папа! Мой папа идет!..» Потом застеснялись, приутихли: должно быть, я не похож на папу. Остановились, вытаращили свои ягодные очи — меня даже слеза прошибла. Остановился тоже: не могу сдвинуться с места, ни слова сказать. С тобой такое бывало? Понимаешь, что надо что-то говорить, а нужного слова — хоть взаймы проси. Так и стоишь дурак дураком…. Потом я стихи сочинил. Вот тебе две строчки:

Дорогие мальчики и девочки,
Вы меня простите, что молчу…

— Ты куда расходуешь зарплату? — неожиданно спросил Юрка.

— Часть отсылаю матери, остальные расходятся по пустякам. Сам знаешь, тратить у нас некуда.

— Вот и я говорю. Давай будем посылать ребятам?

— Давай.

— Договорились!

Юрка тут же нацарапал в моей памятной книжке адрес ярославского детдома.

— В тылу собирают на танки, самолеты, а мы будем собирать детишкам. Закономерно? Ну ладно, Алексей, извини, мне некогда.

Он стремглав сорвался с крыльца, и длинные его ноги замелькали по тротуару.

— Да! — обернулся он спохватившись. — На обратном пути нас ведь чуть не сбили. Расскажу потом.

— Ладно, — отозвался я. «Потом» — значит никогда. Я уж тебя знаю…

У светлого тихого Дона

Юрка переслал письмо Андрея Платоновича. Оно побывало у Пашки, у Виктора, вернулось к Юрию и вот, изрядно потертое, пришло наконец ко мне.

В начале письма был привет «от продырявленного сапера» и легкая жалоба:

«Нет, не балуете вы меня вниманием. Что делать, друзья, понимаю — некогда!»

Потом Андрей Платонович писал:

«Прижали нас европейские крестоносцы к светлому тихому Дону, прижали и долбают. Не будь я безбожником, возможно, подумал бы: попали в преисподнюю. Но коль скоро я безбожник, а главное — русский солдат, то скажу по совести: нет, это еще не ад, даже не предбанник его, и солнышко пока одинаково светит и им и нашим, — посмотрим, на чьих рубежах оно закатится.

Занимаюсь по-прежнему любимым своим делом, сиречь дровозаготовками и бесконечным землеройством. Рубим переправы, мастерим блиндажи, нередко минируем степь и электризуем воздух. А как же! Саперы все умеют делать, решительно все — могут и солнце прикрыть маскхалатом, если оно помешает.

Жаль, не поэт я, друзья. Владел бы стихом, описал бы вам одну переправу. Ритмом я взял бы удары саперного топора, а на рифмы перековал бы винтовку, лопату, стальной вороненый штык и прочие атрибуты солдатского хозяйства. Мы торопясь сбивали паром, неожиданно появились коршуны, и тут меня