растерялся от неожиданности.
— Ну здравствуй, Иван Петрович. — Семиренко обнял Млынского и трижды расцеловал. — Не ожидал?
— Нет… Здесь никак не думал встретиться…
— А я вот прилетел. Здравствуй, крестница, — обнял Семиренко Ирину Петровну. Затем — Хвата. — Здорово, подполковник.
— Майор, товарищ секретарь… — смутился Хват.
— Подполковник, мне лучше знать. Тем более что я уже не секретарь обкома, а бери, брат, выше…
— Ну да? — сказал Млынский.
— Вот тебе и «ну да»… Здорово, Ерофеич! Живой?
— А что мне сделается.
— Рад снова видеть тебя.
— Я тоже…
Тем временем по трапу самолета спустились высокий подполковник и смуглый майор с узкими медицинскими погонами.
— Подполковник Канин Федор Федорович, — представил Семиренко. — Твой новый заместитель по политической части… Майор Инаури Зураб. Назначен к тебе командиром медсанроты… А тебя, красавица, — Семиренко обнял за плечи Ирину Петровну, — заберу с собой. Хватит, отвоевалась… Тут еще к тебе несколько специалистов. — Семиренко указал Млынскому на группу людей, которые выгружали из самолета какие-то ящики под присмотром Озерова и Шумского.
Последним по трапу сошел высокий подтянутый человек в офицерской шинели без погон и в шапке- ушанке.
Четко подошел к Млынскому; щелкнув каблуками, отдал честь и доложил по-немецки:
— Инженер-подполковник Фридрих фон Бютцов. Прибыл в ваше распоряжение.
Ерофеев толкнул в бок Хвата.
— Так это ж… старый знакомец! Ах мать его за ногу! Харю наел на казенных харчах, сразу и не узнаешь.
Млынский протянул Бютцову руку.
— Я рад, что вы так четко определили свое место в борьбе с фашизмом.
— Я тоже рад нашей встрече, господин полковник. Я много думал о наших с вами беседах тогда, зимой…
— Тьфу, черт! — сплюнул в сердцах Ерофеев. — Может, они еще целоваться будут?
— Тихо, старик! — одернул его Хват.
— Что — тихо? Видал небось, как они с нашими пленными! А этот — как с парада, сука недобитая.
— Ерофеев! — позвал Млынский. — Проводи гостей и позаботься, чтобы их разместили как следует и накормили… Ты что?
— Слушаюсь… — глухо сказал Ерофеев и кивнул вновь прибывшим: — Пошли…
Семиренко усмехнулся, глядя им вслед:
— Бурчит старик?
— Кипит как самовар, — улыбнулся Млынский.
— Не может привыкнуть к виду живого немца, — сказал Хват.
— А придется, — серьезно сказал Семиренко и обернулся к Канину. — Это твоя забота, замполит. Священная ненависть нашего народа к фашистским захватчикам не должна быть слепой. Помните, что сказал Верховный: гитлеры приходят и уходят, а народ Германии остается…
Лукьянов подводит верховых лошадей.
— Не разучился еще? — с улыбкой спрашивает Семиренко Млынский.
Тот засмеялся и лихо вскочил в седло.
На пологом склоне, как в амфитеатре, прямо на осенней траве сидят командиры Особого отряда и партизанских соединений. За столом президиума — Семиренко, Млынский, Канин и представитель чехословацкого партизанского движения.
— Да, гитлеровцы приходят и уходят, а народ Германии остается, — говорит Семиренко. — Это надо помнить, товарищи, и разъяснять бойцам и партизанам… Сейчас, на последнем этапе войны, на пороге мира, как никогда, необходимо сплочение всех антифашистских сил Европы, чтобы исключить всякую, даже самую малую возможность возрождения фашизма и новой войны! Разрешите от имени Центрального Комитета нашей партии, от имени Центрального штаба партизанского движения передать вам, товарищи командиры Красной Армии и братья партизаны, пламенный привет и пожелания дальнейших успехов в борьбе с заклятым врагом всего человечества — с фашизмом! Да здравствует солидарность трудящихся всех стран! Да здравствует победа! Ура!
Все встали и зааплодировали. Дружное «ура» прокатилось над поляной и эхом отдалось в горах и ущельях…
В домике — штабе отряда тесно и шумно.
За столом на почетном месте сидят Млынский и Ирина Петровна, рядом — Семиренко. Возле Млынского — свободное место, на столе — оловянная кружка, накрытая ломтем хлеба с кусочком сала, это место Алиева… Дальше сидят подполковник Канин, подполковник Хват, представитель штаба чехословацких партизан, Озеров, Шумский, Катя Ярцева… Здесь же — новый доктор, май-op Инаури, и два прибывших из Москвы офицера. У многих на груди — новенькие награды.
Встает Семиренко.
— Товарищи! Предлагаю первую чарку выпить за тех, кого нет с нами, — за наших товарищей.
Все встали. Взгляды устремлены на кружку, накрытую ломтем хлеба.
Гонуляк потянулся чокаться, но Нечипоренко молча остановил его.
Хват снял свой орден, положил его в кружку.
— Разрешите второй тост?
— Подожди, — остановил его Семиреико, — успеешь награды обмыть. Сегодня, понимаешь, боевые товарищи прощаются. И не просто товарищи.
— Разреши, Николай Васильевич, сам скажу, — поднялся Млынский. — Други мои боевые! Жизнь у нас суровая, и счастье, может, и не ко времени, но оно пришло… И у меня опять есть семья — Ирина, Мишутка там в Москве… И скоро будет еще прибавление… сын или дочь. Война есть война, и свадьбы у нас, как вы сами понимаете, не было. Так вот, сегодня я всех вас считаю своими… то есть нашими гостями.
— Горько! — сказал Семиренко.
— Горько!.. Горько! — поддержали его.
Ирина Петровна встала и, смущенно улыбаясь, поцеловала Млынского.
Подошел Ерофеев.
— Люблю я вас обоих… Можно, я тебя расцелую, дочка? Можно, товарищ полковник?
— Можно, старый ворчун.
— Ну не такой уж я старый. — Ерофеев разгладил усы, поцеловал Ирину Петровну и Млынского. Потом снял с ремня гранату-лимонку и протянул ее Ирине Петровне. — Вот, от меня малому, на память… — Он потряс гранату, и внутри что-то загремело. — Пустая, горошины там. Пусть играет.
— Спасибо, Ерофеич, — сказала Ирина Петровна. — Спасибо тебе за все!
Ванда тихо подошла к Ирине Петровне, прижалась щекой.
— Не забывайте меня…
— Товарищи! — громко сказал Ерофеев. — Попов мы отменили сами, до загса далековато, так что выхода нет — тебе благословлять, секретарь, — повернулся он к Семиренко, — чтобы было по закону…
— Ну что ж… — Семиренко был серьезен. — Дело ведь не в бумаге, и свадьба ваша настоящая, по всем человеческим законам… Так что благословляю вас на долгую и счастливую жизнь!.. Горько!
— Горько!.. Горько! — подхватили все остальные.
Млынский поцеловал Ирину Петровну, и она вдруг заплакала.
