Роднянской:
«Ужасы и горечи жизни были всегда. Но не всегда их встречали настолько разоружившись. Уместно будет диагностировать не рост Зла, а дефицит мужества, питаемого знанием Добра».
Отметим, что в «Чернобыльской молитве» не только много Зла, но и велико мужество, питаемое знанием Добра. Другое дело, что жизнь внесет свои коррективы в послешкольную судьбу наших учеников. И коррективы эти будут идти в разных направлениях.
За несколько дней до начала учебного года я встретил своего ученика, который окончил школу двенадцать лет назад.
Это был один из лучших учеников класса, умный, думающий, читающий. Но неулыбчивый, хмурый, часто печальный. Оно и понятно: не так давно умерла мать, отец потом собирался жениться на ее подруге, они поехали на дачу, и отец погиб в автомобильной катастрофе. Как бабушка их с братом, которого я потом тоже учил, поставила на ноги, даже не представляю. Дома я разыскал его сочинение, написанное в десятом классе на тему «Что значит жить хорошо». (Его писали после уроков по поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».)
«Однажды мне пришлось добрую четверть часа, когда я ехал в метро, смотреть на плакат, висевший на противоположной стене. Там был нарисован мужичок, карикатура на русского, он что-то пил, лежа на огромном кошельке золота. Рядом море, пляж и пальмы. Все пятнадцать минут у меня было навязчивое желание сорвать этот рекламный плакат. Мне был ненавистен этот пухлый мужичок, похожий на наглую и самодовольную свинью. Его ухмыляющаяся мордочка всем своим видом говорила, что все существующее по сравнению с его жизнью и медного гроша не стоит. Но он, подобные ему люди и даже сам художник, нарисовавший этот плакат, серьезно ошибаются. Не только в этом заключаются счастье и радость жизни. Никогда деньги не приносили счастья человеку, они давали только обеспеченную жизнь. Деньги я ценю только как средство достижения цели…
Я учился в пятом классе с одной девочкой, которая приходила в школу каждый раз в новой одежде. Причем она ни разу не одевала то, что хоть раз носила. Ее наряды вызвали зависть и восхищение у моих одноклассниц. Она, похоже, была заражена опасной формой вещизма. Эта девочка презирала остальных ребят, в том числе и меня, считая ниже своего достоинства общаться с нами. Этот пример – одна из причин моей ненависти к мужичку на кошельке, похожему на эту девочку».
И вот теперь мы встретились в метро. Он вырос: в школе я был выше его, теперь он меня обогнал. Элегантный, стройный, радушный, ироничный, благополучный. Было уже около часа дня, но он только ехал в свой банк («Я сам решаю, когда мне нужно быть на работе»). Не женат («Никак не найду»). Спросил, что интересного я прочитал в последнее время. Я назвал роман Владимира Маканина «Асан».
– О чем?
– О Чечне.
Усмехнулся.
– Нет, этого читать не буду. Хочется читать книги мажорные, оптимистические, поднимающие тонус жизни.
Я, конечно, был рад, что жизнь у него сложилась. Только вот печалила – как бы это помягче выразиться – смена литературных ориентиров.
Хорошо, если это всего лишь смена литературных ориентиров, а не смена ориентации.
И все же, и тем не менее, и несмотря на все… Наступили другие времена. Изменилась жизнь. Изменились наши ученики, как, впрочем, и их родители. Новые проблемы встают перед преподавателем литературы. Другие ценности. Стремительно уходит с уроков литературы сама литература. Читают даже программные произведения всё меньше и меньше. На книжных прилавках – сборники готовых сочинений, ответов на билеты экзаменов, готовые рефераты, вся классика в кратких пересказах. А часов на преподавание литературы в школе все меньше. И всегда готовый на подсказки и материал для списывания Интернет. Казалось бы, все усилия учителей, методики литературы должны быть направлены прежде всего на одно: как вернуть литературу на уроки литературы, как сделать уроки литературы уроками литературы. Как привить интерес к литературе, желание читать и, кто знает, может быть, даже и любовь к ней.
Но на пути господствующая сегодня в школе система и методика преподавания литературы. Тысячи учителей словесности делают все возможное и невозможное, чтобы выполнить свой долг и свое призвание. Но и их система преподавания и система контроля за преподаванием загоняет в тупик.
часть вторая ТУПИК
1. ПОЧЕМУ НЕ УСЛЫШАН «СТУДЕНТ»?
В 2006 году в нашей школе проходил муниципальный тур окружной литературной олимпиады. Задание нам были присланы. Я прочел все сорок два олимпиадных сочинения учеников десятых классов. Пятнадцать школ, шесть из которых – гимназии и лицеи. К тому же на олимпиаду вообще попадают, как говорится, лучшие из лучших учеников по литературе. А между тем я стоял у истоков организации и проведения олимпиад. Очень много лет я к олимпиадам вообще не имел никакого отношения, кроме тех, что проводились в собственных классах. В 1966/67 учебном году в Москве была проведена 16-я математическая олимпиада школьников, 23-я химическая, 19-я географическая и только первая олимпиада по литературе как учебному предмету. Я тогда работал в Московском городском институте усовершенствования учителей, и мне поручили теоретически обосновать модель олимпиады по литературе. (Это обоснование вошло в изданное десятитысячным тиражом и доведенное до каждого учителя литературы Москвы методическое письмо «Преподавание литературы и проверка знаний учащихся» (М., 1969). Отмечу, что с тех пор в Москве не было издано ни одной книги с анализом знаний учащихся города по литературе и изложением развернутых рекомендаций по методике проведения такого анализа.) Естественно, мне было интересно познакомиться с олимпиадами времен нынешних. И вот по какой причине.
В школе, в которой я проработал вот уже двадцать два года, никогда не было профильных гуманитарных классов, хотя и были всегда яркие, гуманитарно одаренные ученики, которые в жизни собирались идти по другому пути.
Раз уже зашел разговор об олимпиадах, то должен сказать, что ныне не соблюдается тот порядок, который мы ввели сорок лет назад и соблюдали неукоснительно: через некоторое время после каждого этапа олимпиады (школьный – районный – городской) собирали всех ее участников и, не называя фамилий, все варианты заданий анализировали. В течение нескольких лет мы (нас было трое учителей) проводили тур литературы в олимпийском марафоне лицеев России. В каждой команде пять человек, и все они должны пройти испытания математикой, физикой, литературой, иностранным языком и, если не ошибаюсь, историей. Так нам просто не давали машины, чтобы отвезти нас в Москву (обычно в течение недели марафон проходил где-то под Москвой), до тех пор, пока мы не проведем анализ олимпиадных работ для участников. Иногда все это происходило уже на ночь глядя. Но, по свидетельству самих ребят, это была самая интересная часть марафона. К сожалению, эта традиция утрачена.
В тот год десятиклассники должны были сравнить два стихотворения и написать рецензию на рассказ (термин явно неудачный: старшеклассники рецензируют Чехова!).
Десятиклассникам был предложен рассказ Чехова «Студент». Этот рассказ сам Чехов считал своим лучшим рассказом. Небольшой, чуть больше трех страниц, он поражает глубиной, художественной силой и абсолютной прозрачностью. В статье, «Студенту» посвященной, Н. А. Дмитриева написала: «Такого гимна жизни, пропетого в полный голос, нет ни в одном другом сочинении Чехова». И саму статью эту Дмитриева назвала «Послание Чехова»: это «его главное послание будущему».
Так вот, из сорока двух писавших (напомню, это лучшие ученики по литературе, в том числе и из лицеев и гимназий) послание это дошло (а говоря попросту, рассказ поняли) до восьми человек. То есть до каждого пятого. А если быть точным, и того меньше. Таковы сливки. Что же говорить о молоке.
Но сначала вспомним рассказ. В Страстную Пятницу Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращается домой. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Внезапно наступил холод, вечерние потемки сгустились быстрей, чем обычно. Мучительно хотелось есть.
И он
«думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иване Грозном, и при Петре, и что при всех них была такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мука, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не будет лучше».
Но вот у костра он встречает двух женщин, мать и дочь, и рассказывает им об Иисусе, его смертной тоске в Гефсиманском саду, апостоле Петре, его отречении от Учителя и горьких рыданиях стыда. Рассказ его до слез взволновал женщин. И теперь студент думал,
«что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям».
«И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного, как дрогнул другой».
И он
«думал о том, что правда и
