на Аустерлицком поле”. И Наташа Ростова, взволнованная красотою ночи, хотела улететь в небо».
Я всегда относился к сочинениям как к коллективным поискам истины (это невозможно в традиционных сочинениях, когда цель – чтобы все написали приблизительно одно и то же) и видел свою роль в том, чтобы сделать достоянием всех найденное каждым. А потому, анализируя сочинения, часто обращаюсь к находкам, которые были сделаны моими учениками в прошлые годы и даже десятилетия. Когда-то в одном из сочинений было очень интересное наблюдение:
«Пьер пробуждает в князе Андрее “лучистый, детский, нежный взгляд”. И на поле Аустерлица князь Андрей стонет “тихим, жалостливым и детским стоном”. И глаза жены смотрели “детски-укоризненно”, и Наташа с ее радостным смехом и детски-восторженными речами о луне и небе. Здесь настойчивое слово детский – олицетворение всего подлинного и естественного, что есть на земле и чем являются дети. А так как оно связано с воспоминаниями о лучших минутах жизни, то это воспоминания о чем-то настоящем и подлинном. Все эти вехи в жизни Андрея Болконского пробуждают в нем истинные чувства и стремления, все они помогают родиться в его сердце любви».
А 10 человек (15% – а может быть, это не так уж и мало для подобного уровня постижения и такой сложности поставленной задачи) подошли к пониманию того, что все эти минуты определяют «его путь от человека, стремящегося стать Наполеоном».
«Мне кажется, что, не случись с Болконским этих минут, он никогда бы не решился бы жить не только для себя одного, независимо, а чтобы жизнь “на всех… отражалась”».
Писали об этом и в 2004 году:
«Потому что сейчас князь Андрей делает еще один шаг от Наполеона».
«Для большинства людей крушение иллюзий – мгновения страшные, а для князя Андрея – лучшие».
«Он сосредоточен на себе, на своих ощущениях и переживаниях, порой ему бывает трудно понять других людей. Князь Андрей знает об этом и, выделяя лучшие минуты своей жизни, он имеет в виду какие-то откровения, когда мир предстает ему иным, чем обычно. Он ощущает себя на месте других людей, сознает их представления и мысли, хочет, чтобы его “жизнь на всех… отражалась, чтобы она шла не для него одного”».
И понятно, почему думающие именно так все эти годы обращались не только к тем словам, которыми я начинал сочинение, давая задание, но и к тем, которые шли за ними непосредственно вслед.
«Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь и луна – и все это вдруг вспомнилось ему.
“Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для меня одного шла моя жизнь, чтобы не жили они так независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе”».
Анализируя эти сочинения, я приношу книгу В. Лакшина «Толстой и Чехов». Читаю слова из нее, как бы продолжающие, углубляющие мысли десятиклассников:
«…весь путь любимых героев Толстого будет ознаменован преодолением человеческой разобщенности, эгоизма, индивидуализма.
И Андрей Болконский, и Пьер Безухов приходят к осознанию своей общности с другими людьми как основного принципа жизни. Но приходят не сразу. Нелегко им преодолеть «эгоистическую субъективность сознания» [45] .
К мысли о том, что лучшие минуты жизни Андрея Болконского – минуты преодоления человеческой разобщенности и осознания своего единства с другими людьми, мы будем возвращаться не раз. Возвратимся и тогда, когда будем говорить, как князь Андрей не смог простить Наташу, потому что его боль была для него самым главным, а о том, что с ней, он и думать не хотел. И как потом будет ему горько почувствовать и понять это. И когда прочтем, как, заехав в Лысые Горы, Андрей Болконский замечает девочек, которые, воспользовавшись тем, что господа уехали, нарвали слив с оранжерейных деревьев. И Болконский делает вид, что не заметил их:
«новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его».
И когда мы будем сравнивать, как Болконский изображен накануне Аустерлица и накануне Бородина.
Так сочинение по литературе органически вписывается в работу по постижению романа. Потому что сочинение здесь не отчет о выученном, а инструмент, метод анализа художественного произведения, чем и должно быть сочинение по литературе.
Могут, конечно, спросить, а можно ли и нужно ли предлагать для сочинения вопрос, заранее по опыту предыдущих лет зная, что далеко не все в полной мере ответят на него. Можно и нужно, ибо только собственные усилия по постижению сцеплений художественного произведения могут научить эти сцепления постигать. И, что хорошо известно психологам, после собственных неудачных попыток истина воспринимается глубже, полнее, вызывая вместе с тем интерес к такой работе.
Вот вам модель сочинения. И вот вам модель урока по литературе.
Но такой подход и к уроку, и к сочинению далеко не всегда принимается учителями- словесниками. Почему же?
Бесспорно, влияет на это и острый дефицит времени. Ведь «служенье муз не терпит суеты». А при трех часах в десятом классе трудно идти вдумчиво и не спеша. Конечно, огромная роль и тех тем сочинений, а потом заданий ЕГЭ по литературе, которые заставляют выучивать и готовить учебный материал, а не размышлять и спорить. Но есть тут и другая причина.
Однажды попался мне в руки доклад учительницы литературы об опыте работы над образом Андрея Болконского. Там широко была использована и моя книга, причем целые абзацы списаны. Я к таким вещам отношусь спокойно: в конце концов то, что я делаю, и должно входить в общую учительскую копилку. Другое дело, когда во время сочинения на эту тему я увидел на парте распечатку из интернета соответствующих страниц свой книги. Но вот что меня в этом учительском докладе очень огорчило.
Сделав выводы, точно сформулировав, какие именно минуты своей жизни Андрей Болконский считает лучшими и почему среди них – мертвое укоризненное лицо жены, учительница дает своим ученикам домашнее задание: письменно ответить на вопрос «Какие минуты я считаю лучшими в жизни князя Андрея». Дело даже не в том, что здесь не к месту «я считаю». Горько мне было видеть другое: то, что мною было придумано как творческое задание, где нужно было думать, искать, читать и перечитывать, превращено было в бессмысленное повторение сказанного на уроке. Вместо того чтобы вчитываться, ученики должны были отчитываться. От куда эта тяга к бесспорному, отработанному, уже готовому?
Думаю, что дело тут и вот в чем. Хотя, может быть, в данном конкретном случае я и ошибаюсь.
Русская литература диалогична и многоголосна, полифонична. Вспомним Онегина и Ленского: «Они сошлись… меж ними все рождало споры и к размышлению влекло». Но вот «на столбовой дороженьке сошлись семь мужиков». И что же? «Сошлися – и заспорили…» А споры Чацкого и Фамусова, Базарова и Павла Петровича, Раскольникова с Лужиным, Свидригайловым, Порфирием Петровичем, Андрея Болконского с Пьером Безуховым, доктора Рагина с больным Громовым, Понтия Пилата и Иешуа. Но если это так (а это так), то и сами уроки литературы не могут не быть диалогичными, многоголосыми, построенными на столкновении разных точек зрения. Само содержание уроков требует и соответствующей методической структуры.
Но тут есть одно очень важное обстоятельство. Слушая учеников на уроке, читая их сочинения, я всегда помню строки Блока «И вновь порывы юных лет / И взрывы сил, и крайность мнений». Очень точно Блок поставил рядом «порывы юных лет» и «крайность мнений».
Действительно, суждения юношей и девушек о жизни и о литературе часто отличаются категоричностью мысли, предельной заостренностью характеристик, завышенностью критериев. И этот максимализм – нормальная и естественная форма постижения мира в этом возрасте. Ошибки, крайности, заблуждения – все это необходимые и неизбежные издержки умственного производства, тем более в юности. К тому же не будем забывать и того, что, по словам Игоря Кона, «гиперкритицизм и скепсис – обратная сторона юношеского идеализма и максимализма».
Одну из своих книг Виктор Шкловский назвал «Энергия заблуждения». Это слова Льва Толстого.
«Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человеческой… Величие литературы в том, что старое понимание, противоречивые понимания, данные в своих столкновениях, не исчезают, они становятся путем в будущее» [46] .
Но вот в чем тут дело. Традиционные сочинения и уроки замкнуты в нерушимый канон. Творческие работы
