перерубить. Вот так мы и освободили лодку, а морской буксир на полном ходу посадил её на осушку. Лодка перестала тонуть…
За каждой фразой храмцовского рассказа — отчаянная, полная смертельного риска борьба за живучесть атомного корабля. Только один эпизод. Вода из реакторного отсека не уходила даже тогда, когда К-431 приподняли на мощных кранах так, чтобы трещина в прочном корпусе оказалась выше уровня моря. Выяснилось, что погружной насос достиг настила первого яруса и не берёт воду из довольно обширного трюма. Кто пойдёт в самое пекло ядерного котла, чтобы сбросить насос под пайолы? На это отважился командир реакторного отсека капитан-лейтенант Олег Мальво. Именно он проник в шестой отсек из седьмого, спустился на нижний ярус и выполнил то, что требовалось.
— Вскоре из базы нашей флотилии прибыла аварийная партия во главе с моим заместителем по электромеханической части инженером-капитаном 1-го ранга О.Д. Надточием. В состав аварийной партии входили опытные офицеры штаба флотилии. Они осушили реакторный отсек, и подводная лодка всплыла. Затем заварили рваный борт.
Вместе с аварийной партией прибыли офицеры службы радиационной безопасности флотилии и начали обмеры зоны аварии. В зоне аварии и на самой лодке матросы срочной службы не использовались. Работа продолжалась до 23 августа. Ежедневно группу, побывавшую в зоне аварии, отправляли в госпиталь, где у них брали кровь на анализы. Всего через зону аварии прошло около 150 человек.
3. Глазами медика
— В ту «чёрную субботу» я был на службе, поскольку у нас, как и на всём Тихоокеанском флоте, был парко-хозяйственный день. «Хлопка» я не слышал — от нашей бухты Конюшкова до бухты Чажма было километров шесть. Никакой информации о чрезвычайном происшествии я не получал, хотя и был старшим врачом гарнизона. Узнал, что что-то стряслось, от капитана 1-го ранга Виктора Репина, командира подводной лодки Б-99, стоявшей в заводе. Он прибежал, запыхавшись, и попросил, чтобы я подбросил его на своей «Волге» в Чажму. По дороге гадали, что там могло случиться? Я остановился у заводского КПП. Мы с Репиным кинулись на причал, у которого уже толпились матросы аварийных партий с других кораблей. Они прибежали, как велят Устав и инструкции, но как оказать помощь развороченному атомоходу — никто из них не знал. Слишком велики были повреждения. Куски человеческих тел были разбросаны по всему пирсу. Их собрали в одно место и накрыли одеялами, взятыми с торпедолова. Потом между лодкой и плавбазой всплыл ещё один обрубок… Даже мне, медику, повидавшему на своём веку немало трупов, было не по себе. Что же говорить о матросах-мальчишках, которые с ужасом взирали на лужи крови и то, что осталось от их сотоварищей… Разумеется, меньше всего они думали о радиации, которую излучал развороченный реакторный отсек.
— Жора, тут что-то не так! — нутром почуял неладное Репин и увёл своих людей в прочный корпус Б-99. Мы прибыли с ним без дозиметров, да даже если бы они у нас были, толку чуть. Все радиометрические приборы на причале зашкаливали.
Первую медицинскую помощь в привычном смысле этого слова оказывать было некому: были одни трупы. Раненых не было. Были смертельно облучённые люди. Но лечить их мне не довелось. Все тридцать девять человек с первичным диагнозом ОЛБ — «острая лучевая болезнь» — были отправлены в госпиталь посёлка Тихоокеанский. Нам же пришлось два дня собирать в резиновые мешки куски тел. А потом сожгли их на территории спецчасти — ядерного арсенала. Там же и погребли, поставив скромный камень…
— В воскресенье утром (10 августа) нескольких человек с ПЛА К-431 отвезли в госпиталь посёлка Тихоокеанский. Через день медики проверили у попавших в зону аварии щитовидную железу. Многих госпитализировали, особенно с ПМ-133. Некоторых отправляли в Ленинград. Валерий Сторчак отказался уезжать в центр.
«Лучше умирать дома…» — сказал он. Повод для такого настроения был веский. Какую дозу получили моряки при борьбе за живучесть подводной лодки и дезактивации плавмастерской, никто не зафиксировал по простой причине: не располагали средствами контроля больших доз. Было ясно, что облучились выше всяких норм. У некоторых образовались волдыри от радиоактивного ожога…
Всё было почти так, как на недоброй памяти «Хиросиме» — подводной лодке К-19. И даже подвиг Бориса Корчилова вольно или невольно повторил капитан-лейтенант Олег Мольво. Однако военные медики-радиологи уже не были столь беспомощны перед лучевой болезнью, как в начале 1960-х годов. Возможно поэтому, через несколько месяцев лечения и отдыха на острове Русский почти все моряки вернулись в строй. Остался жив и капитан 3-го ранга Валерий Сторчак, один из главных героев — в полном смысле слова — событий в Чажме. По всем канонам наградной системы его надо было представлять к ордену и, слава богу, не посмертно. Но награды получили совсем другие офицеры, фамилию же капитана 3 -го ранга, первым принявшего на себя разгул ядерной стихии, не внесли даже в списки.
У нас не раз так бывало: людей, отличившихся при ликвидации той или иной аварии, старались не награждать, исходя из весьма спорной позиции главкома ВМФ: «Мы аварийщиков не награждаем». За этим весьма суровым кредо скрывался чисто чиновничий расчёт: если представлять тех же спасателей к наградам, тогда надо докладывать наверх и о чрезвычайном происшествии, которое всегда можно преподнести как аварию внутриведомственного значения. Не выносить сор из избы, даже если он и радиоактивный.
Именно поэтому до сих пор остались в тени самоотверженные действия капитана 3-го ранга Валерия Сторчака, да и не только его одного.
После Чажмы Валерий Петрович перевёлся в Севастополь — дослуживать до пенсии на Черноморском флоте. Где он теперь? Здоров ли, жив ли? Никто толком не знает.
4. О чём поведало обручальное кольцо?
Штатный командир К-431 капитан 2-го ранга Валерий Шепель находился в отпуске и о том, что стряслось с его кораблём, который принял резервный экипаж, узнал далёко от Чажмы. Прошло двадцать лет, прежде чем он рассказал то, что знал, о чём столько думал все эти годы…
— На третий день после трагедии на территории завода нашли золотое обручальное кольцо одного из погибших, по которому установили, что в момент взрыва уровень радиации достигал 90 тысяч рентген в час. Много это или мало?
Для сравнения — это втрое больше, чем при аварии на Чернобыльской атомной станции. Несмотря на гарь, копоть, гигантские языки пламени и клубы бурого дыма, вырывавшиеся из подводной лодки, в воздухе отчётливо чувствовался резкий запах озона, как после сильной грозы (первый признак мощного радиоактивного излучения). Люди его ощущали, но не задумывались, что это радиация и что их ожидает смертельная опасность. Они бросились тушить пожар. Осознание случившегося пришло позже, когда перед глазами людей предстала картина разрушенного ядерного реактора.
